Рыба. История одной миграции
Шрифт:
“больничками” мать и оставшись одна, она, кажется, ничего уже не боялась. Говорила о своей жизни легко, буднично, смеялась, вспоминая такое, что нормальному человеку не снилось. Антон подобрал ее, уже начавшую терять разум, возился с ней, как с породистым щенком, выходил, а после влюбился.
– Прикинь, он меня тем взял, что в постель не тянул. Такое со мной было впервые в жизни.
Но круг всегда замыкался, выкарабкаться из него не получалось. Ей нужно было выговориться. Я слушала, поддакивала, задавала наивные вопросы:
– Кайф – это счастье?
– Сначала – да! Приход… Теплая, приятная волна, она поднимается из живота,
Наваливается усталость – ты видишь ее, она крадется, такое плотное серое облако, окутывает тебя, втягивается в ноздри, заползает через рот. Руки повисают плетьми, ногой – и то пошевелить в лом. Тело тебя не слушается и тебе не принадлежит. Хочется забиться в норку или под раковину в ванной, обложиться ковриками и полотенцами, затаиться, побыть одной. Те, кто рядом, неприятны, звук голоса бьет прямо по барабанным перепонкам, вызывает боль и тошноту. Кажется, что от людей исходит угроза, они тебе ненавистны. Из живота к голове поднимается боль – можно отдать все, именно все, что угодно, за следующую дозу. И ужас в том, что ты все понимаешь, сопротивляешься какое-то время, но ломаешься, начинается депрессняк. Если переборола себя, два-три дня пострадала, это состояние проходит. Но иногда лучше уколоться, чем умереть. Ведь думки о смерти постоянно, смерть в этот момент рядом – как вот этот чайник на плите, только она вокруг и внутри тебя. Сердце прыгает, такой кузнечик в банке, сто пятьдесят ударов в минуту.
– Тахикардия всегда сопровождается страхом смерти.
– Ты видела у больных, а я на себе не раз испытала. Не остается никакого смысла. Начинаешь себя уговаривать, ведь когда температура, ты же принимаешь аспирин? А лекарство есть, рядом. Ненавидишь себя, сидишь, ругаешься: “Сучка, что тебе надо, сучка драная”, – и… сдаешься, и сразу сила в ногах появляется, и тело как струна – ждет!
Это очень страшно. А когда сдался, пошел за дозой, можно зависнуть, ну исчезнуть из жизни. Когда я догнала дозу до двух кубов, я зависла конкретно.
Помню, оставила Антона, пошла к мальчику, что мне продавал. Была зима, я в классной дубленке. Ну и… кукундер слетел, напрочь. Обратно возвращалась в мае. Что я три месяца делала – убей бог, не помню.
Дубленку, конечно, увели, или я сама заложила. Бреду по Москве в драной лисьей шапке, в чьей-то ватной телогрейке. Иду домой, к
Тошке, а меня рвет через каждые два шага. Потом выяснилось, что я беременна, да еще и с разрывами в прямой кишке. Вспоминаю, как всполохами, что со мной делали, – лучше и не вспоминать. Антошка со своим отцом меня выходили, упрятали в больничку – я б сама не выкарабкалась…
– Теперь хочешь, чтобы Тошка так же слетел?
– Конечно, не хочу. Подождем, Вера, посмотрим. Загадывать бессмысленно.
Растерянная и бесстрашная, глупая и опытная, изворотливая и простодушная, с ней надо было разговаривать долго и умело, вести ее.
Я не психиатр и этого делать не умею, но я разговаривала. Рассказала про Нинку… Юлька только улыбнулась – это была ее история. Любовь?
Антона втянула Светка, его жена, а потом соскочила и бросила мужа – нашла себе богатого папика. У Юльки было что-то подобное вначале.
Они с Антоном нашли друг друга.
– Вдвоем легче, не так страшно, понимаешь?
Я понимала, что нужно класть их в больницу, и как можно скорей.
Время подползло к двенадцати, пора было возвращаться.
– Я зайду попозже, если что – стучи.
– Он теперь будет долго спать. – Юлька улыбнулась мягко и спокойно, обняла меня, поцеловала. – Спасибо, иди.
Марк Григорьевич с ученицей пили чай – уже отзанимались. Ученицу звали Наталья, она была совсем молоденькая, лет двадцати. Чай они пили странно: смотрели друг на друга так, что волосы на моей голове начали потрескивать от избытка электричества. Они сияли, как золотая медаль, которую, “благодаря Марку Григорьевичу”, Наталья привезла с престижного конкурса из Праги. Усталый и счастливый, он смотрел на нее и не мог оторваться, его руки, спрятавшиеся при моем появлении под скатерть, теперь против воли тянулись по столу к ее длинным музыкальным пальцам.
Я повернулась и на цыпочках вышла из кухни. Ушла к бабушке, взяла ее руку в свою. Просто сидела рядом, ждала, когда она откроет глаза.
Участившееся сердцебиение прекратилось, кровь отхлынула от щек, здесь мне было хорошо и спокойно. Хлопнула входная дверь. Бабушка отворила глаза, смотрела из-под полуопущенных бровей в потолок так, словно там танцевали ангелы.
– Это Вера, бабушка.
– Вера-Вера, – откликнулась она.
У нее было отличное настроение. Ее немощная рука слабо сжалась, взяв в плен мои пальцы.
Марк Григорьевич улетел тем же вечером. Позвонил из аэропорта, извинился, что не сумел зайти, наговорил с три короба: мастер-класс, репетиция…
Днем следующего дня звонок в дверь оторвал меня от гладильной доски.
Бабушка спала, я занималась делами по дому. В восемьдесят четвертую я больше не наведывалась, понимала, что мои возможности исчерпаны.
Юлька должна была сама принять волевое решение. Я не знала этого мира, как раз волю-то наркотик отнимает первым делом.
На пороге стоял высокий крепкий мужчина в джинсовой куртке и вельветовых брюках. Я обратила внимание – руки у него были большие, узловатые, со вздувшимися венами, очень сильные, коротко стриженная, аккуратная борода. На вид за пятьдесят, может быть, к шестидесяти. Я ожидала увидеть Юльку, и на лице у меня, наверное, отразилось недовольство.
– Извините, Вера, мне про вас рассказывала Юля. Я Валентин Егорович, отец Антона.
– Пожалуйста, заходите. – Я опешила: встречаться с ним в мои планы не входило.