Рыба. История одной миграции
Шрифт:
Валентин Егорович довел меня до квартиры.
– Пойду приберусь, – кивнул в сторону восемьдесят четвертой.
–
Спасибо, Вера.
– Благодарите Бога, что обошлось, мог бы начаться отек легких.
– Они, гады, живучие, вы просто не знаете. – Он поднял глаза. – А благодарить я вас буду. Сегодня вечером приглашаю в ресторан, отказ не принимается. Когда зайти?
До сих пор не знаю – зачем, я ответила:
– В девять.
Почему мне вдруг примерещился Ахрор? Взгляд? Похожие глаза были у старика в Жукове, что подавал льняное сено на конвейер машины. Он подавал, машина принимала, он наклонялся, брал новый рулон, разматывал, кидал на ленту, и она жевала свой сухой корм. Старик делал работу, как выучили с детства, – с почтением к делу, аккуратно подгребал граблями остатки с пола, но удовольствия от своих действий не испытывал. Цыган не мог быть Ахрором – тот пониже, и руки, кажется, у него не такие длинные, и пальцы… Но я не видела Ахрора столько лет, какой он сегодня, да и жив ли? Зачем судьба напомнила о детстве? Может, виной всему бессонные ночи у постели бабушки, когда я предавалась воспоминаниям? Дочка от второго брака у него не могла быть такой молоденькой, она уже выросла, родила Ахрору внуков. Или дело в халате, в нашей тюбетейке – сколько лет я их не видела и еще бы столько же не видала, но ведь высунулась в окошко, закричала старику в спину!
Что я там плела про экспедицию, про музей? В советские годы Валентин
Егорович бывал в Таджикистане, но в Пенджикент не заезжал – фотографировал стройки. Он работал фотографом в газете.
Чем он занимается теперь? Не сказал. Зачем согласилась на ресторан?
Потому что никогда не была в ресторане – только в кафе с Виктором? У него хорошая иностранная машина, быстрая и удобная. Он работает?
Почему тогда среди дня зашел проведать сына? Куда делась Юлька, почему бросила Антона одного? Почему Юлька называет его “Череп”? Что надеть в ресторан – расшитую Илзину рубаху? Марк Григорьевич охал от восторга, когда увидал ее на мне.
Хорошо, бабушка не донимала – почуяла, что не до нее, замкнулась, ушла в себя.
Купила себе кожаный плащ на вьетнамском рынке у Савеловского, теплый и плотный, по погоде, и надо же – забыла надеть, а потом тонула в его плаще, когда мы разыскивали Ахрора.
Бабушка начала кряхтеть и разродилась сухой и твердой, как ослиный помет, кучкой. Я ее подмыла, и она сразу заснула. Вот почему она затихла – мучилась, бедная, наверное, с утра.
Нужно убрать из мойки рыбу в холодильник – я же не стану ужинать, а жарить ее сейчас – нет сил.
Он сказал, что запомнил в Средней Азии ослов. Я промолчала – не стала рассказывать про мучения ослика, что подглядела, сбежав от Ахрора.
Старик в потертом халате… Ахрор? Нет, конечно, не Ахрор.
О чем разговаривать в ресторане? Может, он хочет, чтобы я приглядывала за Юлькой, пока Антон в больнице?
В девять он стоял в дверях в тех же вельветовых брюках и джинсовой куртке, только рубашку сменил на более светлую.
– Вера, неужели это из Средней Азии? – Он потрогал подол. – Чистый лен, вам идет.
Обрадовался моему смущению, по-доброму улыбался. Тема для беседы нашлась.
Дальше все было, как в любимой с детства “Тысяче и одной ночи”. Так назывался ресторан, похожий на сердоликовый дворец: все сверкало, переливалось, многократно отражалось в зеркалах. Посередине большой фонтан, а в разных неожиданных местах – мелкие фонтанчики с подсвеченной изнутри водой. Ворота в главный зал были украшены серебряными гвоздями, ноги утопали в мягких коврах, столы казались вырезанными из драгоценного сандала. В неглубоком резервуаре, куда стекались воды фонтана и ручейки от фонтанчиков, плавали задумчивые золотые рыбы, две уточки около специального домика на плоту, чистили перья, покрытые искрящимися бисеринками влаги, не хватало только павлинов, разгуливающих по мозаичному мраморному полу. В камине гудел огонь, пожирая большие поленья, но я, проходя мимо, почти не ощутила жара – огонь был уже внутри меня, разбегался по каждой жилке, изо всех сил я старалась не показать охватившего меня возбуждения.
Мы сели на мягкие диваны. По мановению ока появились восточные девы, подобные лунам, принесли кушанья на серебряных подносах, напитки в запотевших графинах. Валентин Егорович разлил густое темное вино.
– Не будем о грустном, давайте пировать.
И мы пировали, и смеялись, он не меньше меня, что-то вспоминали, перебивая друг друга. Он затеял игру в “Тысячу и одну ночь” – мы старались говорить велеречиво, как принято на востоке. Слова вдруг всплыли из глубины памяти. Валентин Егорович тоже любил эту книгу с детства.
Он хотел произвести на меня впечатление – и произвел. Я не представляла, что могу быть такой беззаботной. Пила много и легко, чего со мной раньше не бывало. Плов был настоящий – с зерой, чуть кислыми ягодками барбариса, большими головками чеснока, возвышающимися на рисовой горке, как маковки церкви, рис был не слишком мягок, а мясо сочным и в меру упревшим. Он ел вкусно, с удовольствием откусывал кусочки жгучего перца и улыбался счастливо, видя, что я от него не отстаю. Мы обсудили плов и от чистого сердца поставили повару пятерку. Он буквально заставил меня съесть палочку люля-кебаба, полив мясо гранатовым соком, – и это было хорошо! Да что там – даже восхитительно! Дыня благоухала, как ароматное благовоние, кишмиш и дамские пальчики заменяли сахар. Было приятно окунуть пальцы в пиалу с прохладной водой с розовыми лепестками, чтобы смыть сладкий сок. Валентин Егорович, словно падишах, награждающий подчиненного в диване, все приказывал и приказывал, и нам несли кушанья: рассыпчатый шербет, фисташковую халву, жирную и мягкую, как масло, кисло-сладкое варенье из кизила, которое полагалось запивать темным чаем, настоянном на чабреце, слегка терпким, как ягоды дикого терна, которыми мы в детстве объедались по дороге из школы домой. Вечер получился волшебным.
Мы шли по городу. Валентин Егорович взял меня под руку и рассказывал, как в бытность фотографом снимал репортаж об эстонском поселении в Пицунде.
– Да-да, тетя Лейда рассказывала, что ее предки пришли в Тверскую губернию с берегов Черного моря.
– Белобрысые среди черноволосых абхазов и грузин. Лопочут по-своему.
Почему-то это показалось нам обоим смешным. Антона и Юльку мы не вспоминали. Весь вечер он смешно надувал щеки, изображая свирепого падишаха, когда подзывал официантку, писклявил, умоляя меня отведать новое кушанье, как льстивый визирь. Около нашего подъезда, распечатав кодовый замок с волшебным возгласом: “Сим-сим, откройся!”, он вдруг приблизил сумасшедшие глаза к моим и прошептал:
– Я не отпущу тебя, пока ты не дашь мне себя узнать.
– Слушаю и повинуюсь, – выдохнула я в ответ.
Его плечо было, как шея Мустанга, от него исходил такой же опьяняющий запах. Лифт довез нас до одиннадцатого этажа, на самый верх – он полз медленно, скрипел и трясся. Я ничего не соображала, а он продолжал шептать:
– Дай же мне узнать твое дело и твои тайные мысли, может, есть у тебя мечта и я помогу тебе ее исполнить? Проси у меня, дочь визиря, ты, девушка невинная, но умная, острая, понятливая, с превосходным разумом, ты, что можешь стать исцелением моего сердца, проси у меня.
И, если ты попросишь, чего желает твоя душа, я соглашусь на твою просьбу.
Ноги подкашивались, но я собрала всю свою волю, чтобы дойти, – он поддерживал меня за локоть, вел вперед, весь сияющий от тайного восторга, вовремя произносящий нужные слова, трогательный и нежный.
– Клянусь Аллахом, я буду в числе погибающих, если не найду себе наставленья и помощи!
Я произносила эти слова тысячу и один год назад в школьной постановке, вот, оказывается, для чего я их тогда запоминала.