Рыбья Кровь и княжна
Шрифт:
— Достанем меч, так веревки по цене жемчуга сторгуем.
Всеобщее приподнятое настроение напоследок едва не испортило одно неприятное происшествие. Некий бойник купил у загулявшего гридя из Толоки его медную фалеру и начал щеголять в ней по липовскому посаду. Произойди это в обычное время, все бы закончилось недельным приковыванием к позорному столбу, и только. Но на пике общего воинственного возбуждения над продавцом и покупателем боевой награды едва не был учинен кровавый самосуд. В вечевой колокол не били, зато стихийно возник Войсковой суд, куда кроме хорунжих и сотских вошли многие фалерники. Суд этот, впрочем, тоже с неменьшей безжалостностью приговорил обоих проходимцев к виселице.
Дарник оказался в затруднительном положении: кого-либо казнить, да еще под нажимом ему совсем не хотелось.
— Начинать новый поход с казни я не стану, — заявил он воеводам. — С них достаточно будет изгнания из княжества.
— Но, князь, все войско требует казни, — возразил Лисич, выбранный главой Войскового суда.
— Передайте войску, что если этих двоих казнят, то оно поплывет в поход без меня. Мои боги лишат меня удачи, если я начну поход с крови своих воинов.
Его слова произвели нужное действие, покричав и повозмущавшись, гриди и бойники уступили. Простое изгнание обоим виновникам лишь дополнили другими наказаниями: клеймами на лбах, изъятием имущества и жен. Дальний конный разъезд отвез безлошадных изгнанников до западной границы княжества, туда, где за поперечной болотистой поймой начинались короякские земли.
Объявленное Молодым Хозяином желание оставить своими наместниками по княжеству Всеславу и Фемела, а по Липову — Охлопа было встречено как должное. В последние перед отплытием дни княжна сообщила мужу:
— Я беременна.
— Наконец-то, — встречно обрадовался он. — А то весь народ кругом удивляется, что нет ничего.
— Только из-за народа? — Жена собралась обидеться.
— Ну конечно. Обманывать его ожидания — себе дороже. Теперь уже и ты их не обманываешь.
В переводе на простолюдинский язык это означало: смотри на вещи не по-бабьи, а по-княжески. Всеслава поняла это и все же от бабьего вопроса не удержалась:
— Кого ты хочешь: сына или дочь?
— Мои боги запрещают мне это загадывать, — ушел он от прямого ответа. Про себя он мечтал о дочери, но обычай требовал хотеть больше наследника-сына.
В день отплытия на княжну больно было смотреть. Забыв о княжеском достоинстве, беспрестанно старалась дотронуться до мужа, не давая ему наедине переговорить с воеводами.
— Ты обещаешь, что даже ночью не будешь снимать доспехи? — по несколько раз спрашивала она его.
— Ты сама хоть одну ночь попробуй поспать в железе, тогда и проси, — отвечал ей Дарник. — А утонуть в них вообще милое дело.
— Можно моя Нежана тебе погадает? Только надо, чтобы ты сам согласился.
— Для гаданий я самый трусливый человек на свете, — мягко отказывался он.
В момент отплытия она все же взяла себя в руки и на глазах сотен провожающих женщин вела себя на редкость достойно: ни слез, ни суетных движений, ни судорожных объятий. Рыбья Кровь покидал Всеславу с двояким чувством: с одной стороны, он знал, что у него самая подходящая жена, какая только может быть, с другой — был рад наступающему перерыву в их отношениях. Нетерпеливое желание увидеть незнакомые места и новые человеческие лица вытесняло все остальное.
5
Флотилия из пятнадцати малых и пяти больших лодий-дракаров отошла от липовских причалов. Шли пятью звеньями, впереди каждого звена большая лодия, за ней три малых. На малой лодии 40 гребцов и 10 лучников, на дракаре 60 гребцов и 20 лучников. На каждом судне в команде по 3–4 арса, опытных мореходов, им поднимать парус и стоять у кормовых весел. Все войско из двенадцати сотен воинов, разделенных по новой разбивке на пять полухоругвей. Камнеметы и бортовые щиты убраны, видимых опоясанных мечами лучников не более 4–6 на одно судно — обычная охрана для торговых лодий. Шлемы и оружие гребцов спрятаны под сиденьями, а доспехи, как давно заведено у дарникских гридей, прикрыты длинными расшитыми рубахами. Гребли размеренно и неторопливо — без чрезмерного напряжения втягивались в новое для себя дело.
Дарник находился на головной тридцативесельной лодии, построенной по образцу захваченного у северных норков дракара, стоял на носу, рассматривая проплывающие мимо виды, и терпеливо сносил болтовню Корнея.
— Две калачских биремы с ромейским огнем — и от твоего речного каравана останутся одни головешки, — зубоскалил тот. — А потом твой раздувшийся в воде труп насадят на кол и будут показывать в Калаче на торжище.
— И в Русском каганате все наконец вздохнут с облегчением, — вторил князь, стараясь, впрочем, чтобы их разговор был не слышен другим воинам.
— Интересно, кто тогда подгребет под себя твое княжество: дорогой короякский тестюшка или остерский князь Вулич?
— Мой труп будет сидеть на колу в Калаче, и ему будет все равно, — усмехался Молодой Хозяин.
— Если тебе это безразлично, значит, ты не настоящий князь, а всего лишь раздувшийся вожак разбойной ватаги, — делал вывод княжеский шут. — А вот бывает так, что воевода может все битвы проиграть, а последнюю, самую важную, обязательно выиграть? И наоборот: все битвы выигрывать, а последнюю, самую важную, проиграть? Ты бы как лучше хотел?
— Все выигрывать, а последнюю проиграть, — отвечал Рыбья Кровь.
Это действительно было по нем: расплатиться за все свои удачи одним великим проигрышем, чтобы равновесие с остальными воителями-выдвиженцами в конце концов восстановилось. Стрела в бок, незадача с жениховским походом, возможно, являлись первыми легкими предостережениями. А на третий раз, как известно, не предупреждают, а сразу вышибают из седла. Подобный ход мыслей давно стал его привычкой: ожидать и балагурить о самом мрачном, чтобы оно на самом деле никогда не сбывалось.