Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Шрифт:
И сохранил рыцарь эту голову, с помощью ее нажил себе большое богатство землями и вскорости взял себе молодую жену. Жена же его, как все женщины — уж прости, девица Айма — была любопытна, она все время расспрашивала, откуда у рыцаря столько силы к победе. Он же ничего ей не говорил, а голову хранил в закрытом сундуке.
Однажды рыцаря не было дома, и жена его потихоньку открыла сундук, чтобы узнать мужнину тайну. Развернула сверток, увидела страшную голову — и упала мертвой! Вернулся рыцарь домой, понял, что произошло, и взял голову с собой на корабль, плывущий в греческое море, в залив Саталия. Там он и бросил ее в воду, отрекаясь от сатаны и от всех его деяний! И с тех пор, когда голова эта в море лежит запрокинута, поднимается страшный шторм, а когда волны поворачивают
Ну и рыцарь, сказал Аймерик, содрогаясь от отвращения. Нечего сказать, нашел способ всех побеждать! Может, у Монфора тоже в седельной сумке такая голова зашита, как вы думаете?
Я возразил, что Монфор — все-таки католик, хоть и жестокий злодей, и на колдовство бы никогда не пошел. Да и есть у него жена, Аликс, дочка коннетабля французского, и прижил он с женой не много не мало — семерых детей; куда ему еще с мертвыми женщинами совокупляться! Он Деве Марии молится.
Ничего себе, а мы, что ли, не молимся, возмутился Аймерик. И отцы наши, которые посвятее франкских попов будут, тоже каждый вечер просят Божьей защиты… Да вот почему-то Святая Дева помогает последнее время только Монфору. Ясно дело — потому что мир сей обитель злого бога, вот он своим, злодеям то есть, и помогает.
Молись, не молись, толку не будет, сказал циничный Кальвет. Этот трубадур, похоже, вообще не верил в Господа! Душа, сказал он нам, это и есть всего-навсего кровь; вытечет вся кровь из человека — и душа вместе с ней вытечет и умрет. Больше ничего.
Тут уж возмутилась и католическая, и катарская часть аудитории: в кои-то веки мы с Аймериком и со старым Ростаном объединились, убеждая Кальвета, что после смерти тела душа не умирает. Доводы, правда, у нас были разные. Аймерик утверждал, что душа вселяется в какое-ни-то другое тело, а мы с мастером Ростаном, оказавшимся католиком — что душа идет на Божий суд и больше уже не возвращается на землю. Такие споры вспыхивали у нас часто, иногда доводя даже до того, что мы отвлекались от длинных окон, забывая смотреть на дорогу, и рожок, в который должен затрубить страж при виде опасности, никчемный, валялся на полу… Ничего себе компанийка, представь себе такую у нас в Шампани — один еретик, двое католиков и вовсе неверующий!
Спор о возрождении мы с Аймериком продолжали по дороге домой.
И зачем это, говорил я возмущенно, вы даже святым апостолам не верите? Сказано же — «всем нам должно явиться пред судилище Христово, когда земной наш дом разрушится, и получить соответственно тому, что он делал, живя в теле — доброе или худое».
Все надо понимать духовно, злился Аймерик. Нельзя же так прямо толковать откровения божественные! Сам посуди: если, например, малый ребенок умрет — за что ж его судить, если он еще ничего не сделал? Надобно, чтобы он родился опять — у тех же родителей, или у других.
А ты бы хотел второй раз родиться, спросил я задумчиво. Слышал я, что еретики считают это дурным — бесконечные перерождения, которые для грешных людей являются наказанием; слышал я даже, что «епископ» Гауселин называл мир земной не иначе, как «плотским адом». Говорил, что хуже рождения с людьми случиться уже ничего не может, потому что если и есть на свете ад — то он тут, на земле.
Аймерик не торопился с ответом. Он поразмыслил, глядя на солнце — умел он так смотреть на солнце, не закрывая глаз, как могут орлы.
— Может, и хотел бы.
Совершенные, конечно, говорят, что у Христа на небе — духовный рай и радость, но я такой рай себе не очень-то представляю… Там, небось, даже выпить нельзя, или, к примеру, с девицей целоваться. К тому же если еще раз родишься, еще одно детство будет; а детство — это всегда здорово…
Я внутренне содрогнулся. Идея еще раз пережить собственное детство — ощущение полной беззащитности, слабость, одиночество… Нет, такая мысль меня нимало не привлекала. Лучше уж по-нашему, по-католически — Господень суд, искупление Чистилищем.
И воскресение плоти.
Кроме теологических споров, случались заботы и поважнее. Легат Арнаут следующей весной сделал сам себя архиепископом нарбоннским, взамен прежнего, низложенного. Он въехал в Нарбонн под пение труб, занял графский дворец — тот самый, в котором останавливались графы Тулузские — и стал вести себя как герцог и сюзерен, подписывая акты коммуне и собирая ополчение для битв с маврами на юге. Нельзя сказать, чтобы для графа Раймона — носителя титула герцога Нарбоннского — это была добрая новость. Нарбоннец Арнаут Амори, говорили у нас в городе, небось, с детства мечтал стать владетелем Нарбонна!
Тою же самой весной, как раз около моего дня рождения, из Франции прибыли новые отряды крестоносцев. Привели их по большей части прелаты: архиепископ Руанский, епископ Лаонский и уже знакомый нам Гильем, парижский кантор, лучший знаток осадных машин. Все замки, с таким торжеством возвращенные всего-то полгода назад, снова уходили в руки Монфора: те же имена — Монферран, Сен-Мишель, Пюилоран, Рабастен… И прочие, прочие — звучали в речах гонцов, просивших принять беженцев, выкупить пленных, помочь, помочь… Граф Раймон еще пытался драться. Он даже занял Пюилоран, готовясь к удару крестоносцев — но не выдержал и бежал со всем войском при их приближении, уведя пюилоранцев за собой в Тулузу.
Некоторые города по старой памяти сдавались без боя, надеясь на послабление — но Монфор больше не верил людям Лангедока. Он не принимал депутаций, не давал пропусков гарнизонам, он методично брал город за городом, убивал рыцарей, вешал консулов, иногда — сжигал укрепления. «Дьявол, а не человек», говорили все без исключения — начиная от отца Ариберта, граф-раймонова капеллана, часто читавшего проповеди на ступенях капитула. И кончая женщинами у колодцев: те из них, у кого имелась родня вне тулузских стен, мало надеялись увидеть своих кузенов и отцов живыми. Непременно кто-нибудь встречался плачущий и бледный, когда прибывал новый гонец с известием: Сен-Марсель… Ла-Гэпиа… Монтегют… Сен-Антонен… Только название — и так все ясно. Иногда, правда, вести содержали горестную подробность: Сен-Марсель сожжен дотла… Сен-Антонен передан не кому-нибудь — изменнику Бодуэну, а Раймонов байль Адемар со всеми своими рыцарями отправлен в Каркассонскую тюрьму… Муассак сдался, и Монфор, войдя в город, немедленно поссорился с тамошним владетелем, аббатом (город-то был аббатский, Раймонов только по сюзеренному праву). Обиженный муассакский пастырь также нашел приют в отлученной столице, занимался гневными проповедями в Сен-Пьере и писал жалобы французскому королю. У нас дома над этим все смеялись. Что проку обличать, что проку писать — да кому еще, королю Филиппу! — если против нас Монфор, всеподавляющая сила, Монфор всеразрушающий, от которого письмами не защитишься… Граф Раймон вот к Папе писал. Был, казалось бы, Папой оправдан, обласкан и принят как родной… И что ж, помогло ему это?
Мало нам одного Монфора — из Святой Земли на помощь франкам прибыл еще и второй: старший брат Симона, Гюи. Этот Гюи оказался для нас не лучше своего брата: так же жег замки и вешал гарнизоны, а в конце лета засел в городе под Тулузой, откуда постоянно тревожил город нападениями. Городок тот назывался Мюрет, был хорошо укреплен, стоял совсем невдалеке от столицы — вверх по течению Гаронны. Идеально для нового форта. Мост, который крестоносцы разрушили во время битвы за город, они потом быстренько восстановили, и теперь их нападений можно было ожидать с обеих сторон реки. Как раз там, под Мюретом, младший Монфор — Симон, наше чудовище — совершил очередной потрясающий подвиг. Он дважды переплыл бурлящую от ливня, бело обезумевшую Гаронну, стремясь на помощь собственным подкреплениям на том берегу реки. Тулузцы, подошедшие со стороны столицы, были снова разбиты наголову. Именно тогда пропал рыцарь Арнаут де Вильмур, крестный моего Аймерика — и никто не знал уже, жив он или погиб. В Мюрете, помимо Гюи, окопались двое сыновей Монфора, с ними пресловутый Бодуэн-предатель и епископ Комминжа, обиженный на свою паству и по примеру Фулькона сменивший литургическое облачение на крепкую кольчугу…