Рыцарь из ниоткуда. Книга II. Сборник
Шрифт:
Нужно признать, что первые императоры не были такими уж доверчивыми прекраснодушными растяпами… Как Сварог ни шарил пытливым взглядом по трем стенам у потолка, не смог высмотреть ни единой из великолепно замаскированной полусотни амбразур, за которыми располагались снайперы — хотя прекрасно знал об их существовании, треть стрелков была его людьми.
Увы, зал не был оснащен аппаратурой, позволившей бы определить, где сидят обладатели оружия, идентифицировать их среди трехсот «народных избранников». Ну, тут уж приходилось полагаться на выучку стрелков и шестерых телохранителей, стоявших по обе стороны трона шеренгами по три (Гаржак — на правом фланге). Некоторые древние традиции можно обернуть и себе на пользу: телохранители стояли с короткими гуфами немногим выше их голов — и никто не знал, что на
Одно из кресел в первом ряду чуточку отличалось от остальных — в нем заседал Глава Агоры. Правда, все отличия свелись к тому, что спинка кресла была всего-то на пару ладоней выше остальных. Еще одно мягкое и ненавязчивое напоминание — на сей раз о том, что Глава не более чем первый среди разных (да здравствует демократия, гип-гип ура, виват, ле хаим, бояре…).
Ну, еще это кресло было единственным, не подлежащим жеребьевке. А с Главой здесь обстояло как на Земле в дипломатическом корпусе — им автоматически становился самый старший годами из присутствующих. Вот и сейчас там восседал величественный, седовласый герцог Уинрет (состоявший, кстати, в родстве с императорской фамилией), умудрившийся родиться на несколько часов раньше из десятка своих ровесников. В общем, от него «партии власти» не будет никакой пользы, но и заговорщикам ни малейшей — он не был ни сторонником, ни противником новшеств и реформ, на жизнь, подобно Сварогу, смотрел грустно-философски: что происходит, то и происходит, никогда так не было, чтобы никак не было, и вообще, любой благородный лар не имеет права обсуждать решения монарха, даже столь молодого, как Яна, не говоря уж о том, чтобы им как-то противодействовать… Правда, неизвестно, как он себя поведет, когда начнут запугивать собравшихся призраком новой Вьюги. Но, в конце концов, никаким влиянием на собравшихся он не обладает, выполняет чисто протокольные обязанности…
Прозвучали фанфары, распахнулась седьмая дверь, тоже двустворчатая, но ниже и уже остальных — поскольку предназначалась для одного-единственного человека — в данном случае для Яны. По рядам прошло движение, все, кто сидел в обоих амфитеатрах, поднялись на ноги, включая Главу Агоры, — демократия демократией, а монарха извольте, дамы и господа, приветствовать стоя…
Когда появилась Яна, по рядам прошелестело тихое оханье и аханье — в первую очередь удивленное, но, если сравнивать с симфонией, кое-где вплетались нотки откровенного испуга. Было от чего…
Сварог, конечно, не испугался нисколечко — а вот удивился не менее остальных: Яна с надменным и величавым видом, в некоторых случаях, включая сегодняшнюю церемонию, прямо предписанным этикетом, шествовала в алой мантии хелльстадской королевы и серебряной митре. Мало того, следом за ней бесшумно ступала Фиалка, давным-давно повзрослевшая — так что ее жизнерадостная морда располагалась чуть-чуть повыше верхушки митры.
Сюрпризец… И неплохое средство психологического воздействия. Сварог прекрасно видел испуг не на одном лице в первых рядах — с хелльстадским нарядом Яны, в общем, свыклись, она далеко не впервые появлялась в нем во дворце, в том числе и на торжественных церемониях — а вот живого гарма все присутствующие (не считая Сварога, Канцлера и профессора Марлока) видели впервые. И у многих это зрелище не вызвало особого воодушевления, наоборот.
«Ну что же, — весело подумал Сварог. — Нет ни неписаных традиций, ни писаных законов, регламентировавших бы одежды императрицы для данного случая. Или запрещавших приводить с собой каких бы то ни было животных. Достоверно известно, что в старинные времена иные императоры появлялись на Агоре в сопровождении любимых охотничьих собак — так что прецеденты имеются…»
Яна, сев на трон, произнесла каноническую фразу:
— Приветствую высокое собрание, все могут сесть. Дальнейшее, согласно древним и нерушимым традициям, возлагается на Главу Агоры.
Фиалка легла справа от трона, положив морду на лапы, взирая на «народных избранников» спокойно, равнодушно — поскольку пока не получила мысленного приказа Яны оторвать кому-то голову — каковой приказ выполнила бы моментально и качественно.
И началось шоу…
Взошедший на трибуну из темно-коричневых досок сильванского бука
И понеслось…
Канцлер, сутки перед Агорой не спавший ни минуты, говоривший все это время с теми, кого смело можно было считать сторонником «партии власти», поступил, на взгляд Сварога, совершенно правильно: решил сначала дать высказаться исключительно оппонентам, а уж потом в игру вступят сторонники и постараются разделать под орех услышанные идеи и предложения…
Косяком пошли те претензии, о которых они уже знали по, выражаясь казенно, оперативным материалам. Крайняя эмоциональность тут не приветствовалась — но кое-какие проявления эмоций все же допускались. И они последовали в немалом количестве. Не задевая императрицу прямо (сие не допускалось), сменявшие друг друга оппозиционеры витийствовали вовсю, в рамках разрешенной им вольности речей протестуя против многих вопиющих нарушений старых традиций — тех, кто, оставив маноры, обосновался на земле, недопустимого повышения технического уровня обитателей земли, роспуска Тайного Совета и Палаты Ларов, словом, всего, о чем канцлер со Сварогом звали заранее. Новых обвинений как-то не прозвучало.
Добрая половина выступавших открытым текстом обрушивалась на Сварога — то, что он пользовался на земле имперской техникой и даже доверил ее образцы некоторым из тамошних подданных (прознали, сволочи. Что ж, не было законной возможности запретить им держать на земле своих агентов и использовать средства наблюдения). За то, что он нисколечко не препятствовал ларам устраиваться на земле — наоборот, всячески способствовал. За то, что он принял земные короны, в том числе хелльстадскую. Ну, и за все прочее, нарушавшее древние традиции. Едва ли не каждый оратор (кто спокойно, кто вплотную подойдя к предписанным рамкам выражениям эмоций) пугал присутствующих Новой Вьюгой — которая при таком положении дел непременно разразится и, вполне возможно, в отличие от предыдущей, затронет и ларов (некоторые в подтверждение ссылались на мнение «авторитетных ученых из Магистериума»). Словом, атака была массированная и проработанная в деталях.
Мимоходом, один-единственный раз прилетело и Канилле, но Сварог был уверен, что на сей раз заговорщики решительно ни при чем — утвердившийся на трибуне замшелый старец, герцог Филеас, обрушился на Каниллу за то, что она ввела во всеобщий обиход «развратные наряды». Что у многих присутствующих вызвало лишь иронические улыбки, а то и смешки. Задолго до появления Сварога Филеас был известен как ярый консерватор во всем, что касалось морали и нарядов. Даже прежние «срамотные вырезы» и «куцые платьишки», вошедшие в моду лет пятьсот назад, во времена юности герцога, сурово им осуждались. О чем он имел возможность сокрушаться лишь в частных беседах — но, впервые в жизни получив возможность заполучить столь высокую и официальную трибуну, он выложился по полной программе. Успех его взгляды имели лишь у подобных замшелых ревнителей традиций, коих можно было по пальцам пересчитать. Остальные относились к нему как к безобидному городскому сумасшедшему (в первую очередь, как легко догадаться, женская половина Империи).
Регламента не было, и всякий оратор имел возможность витийствовать сколько душе угодно. Ни аплодисменты, ни свист и шиканье протоколом не дозволялись. Однако средство воздействия на очередного оратора все же имелось, на правом подлокотнике каждого кресла с полдюжины кнопок. При нажатии любой из них над макушкой сидящих вспыхивали шары света, размером с апельсин, цветом выражавшие отношение слушателя к речам оратора — от полного одобрения до категорического неприятия. Примерно через квадранс над головами добрых девяти десятых присутствующих зажглись зеленые в красную полосу шары — не просто неодобрение, а недвусмысленное пожелание оратору закругляться и слезть с трибуны к чертовой матери. Что было вполне понятно: такая вот художественная самодеятельность в равной степени мешала как «партии власти», так и оппозиции.