Рыцарь короля
Шрифт:
– Наверное, под конвоем?
– Может быть... Поторопитесь, прошу вас.
Она улыбнулась, но он видел, что улыбка далась ей с большим трудом.
– Вполне возможно, что беседа будет довольно бурной. Если бы дело происходило в Англии, то это стоило бы вам головы.
Блез пожал плечами. Зная о недоверии короля к себе, выраженном в письме маркизу, он не питал никаких иллюзий относительно своей судьбы. Однако он предпочел не напускать на себя несчастный вид при Анне.
– Мадемуазель, позвольте ещё раз повторить, что вам не следует терять времени. Я помогу этому человеку управиться с лошадьми.
Она холодно ответила:
– А вам-то какая забота, убегу я или нет? Я полагаю, вам нужно хоть чем-то доказать, что вся эта ваша слежка была не напрасной. Если уж вас повесят, то по крайней мере в моей компании - все-таки удовольствие.
Он понял, что больше не в силах сохранять терпение:
– Миледи, по моим расчетам, люди короля отставали от меня на час, но они могут быть и ближе. Больше половины этого часа уже прошло. Увольте меня от дальнейших разговоров. Можете думать обо мне все, что вам угодно, но единственное удовольствие, о котором я прошу, - это видеть, как вы уезжаете отсюда.
– Почему?
– повторила она.
– Праздный вопрос. Найдите ответ сами. А теперь - быстрее! Поторопитесь!
Она не шелохнулась - и молчала так долго, что слуга осмелился сказать:
– Мадемуазель, ради Бога...
При этих словах она взглянула на него:
– Ох, Этьен, о вас я и забыла. Сожалею об этом. Простите меня - и уезжайте сейчас же. Надеюсь, вы доберетесь до Шантеля. Засвидетельствуйте мое почтение монсеньору де Бурбону и господину де Норвилю, если он там окажется. Скажите им, что меня взяли в плен и, без сомнения, повезут в Лион, пред светлые очи короля. Скажите им, что я сама выбрала такой вариант, ибо рассчитываю, что это пойдет на пользу службе. Они поймут. И скажите им еще, что я не опасаюсь короля, а, наоборот, ожидаю, что он примет меня с почестями. Итак, прощайте и желаю удачи!
Несмотря на охватившую его панику, слуга все ещё медлил:
– Но, миледи...
Время было неподходящее для галантных разговоров. Блез вмешался:
– Вы что, мадемуазель, с ума сошли? Не думаете же вы, что после всего случившегося король сохранит к вам то же отношение, что и до вашего отъезда из Фонтенбло? Вы помните, что сказал де Варти, - а ведь тогда речь шла только о нашей поездке в Женеву. С тех пор вы ещё и помешали королю в этом важнейшем деле...
– Посмотрим, мсье.
– Ему придется обойтись с вами, как с вражеским шпионом, даже если он и пожелает проявить милосердие. Есть ли у него другой выход? Его военачальники...
– Посмотрим, мсье.
– Миледи, прошу как милости: уезжайте вместе с этим человеком. Отправляйтесь в Шантель, если думаете, что там будете в безопасности. Честное слово, вы достаточно унизили меня, так не заставляйте ещё и страдать, видя вас пленницей.
Она ответила ледяным тоном:
– Какое мне дело до вашего... страдания? Поражаюсь, как это вы ещё можете притворяться. Вы, человек, который лицемерно играл в дружбу, чтобы шпионить за мной, который задешево продал мою веру в вас, чтобы доставить удовольствие своим хозяевам... Ваша роль простака кончена. Я поеду к королю в Лион, причинит это вам страдание или нет.
Сознавая, что с её точки зрения эта резкость и горечь оправданны, он не мог найти ответа.
Она добавила, обращаясь к слуге:
– Ну, а вы чего ждете, Этьен? Ради Бога, убирайтесь, пока есть время. Очень вам благодарна. Ваши услуги были выше всяких похвал. Герцог вас наградит. А теперь повинуйтесь мне - и уезжайте тотчас же.
Торопливо поклонившись и пробормотав что-то, слуга удалился чуть не бегом. Блез поднялся, прошел к двери, открыл её и бездумно встал на пороге. Спустя пару минут он увидел, как спутник Анны вывел своего коня из конюшни, вскочил в седло и исчез за деревьями на противоположной стороне поляны. А что касается Анны... что ж, она сама решила. Им оставалось только ждать, пока подойдут кавалеристы.
В конце концов, почему его должно беспокоить, что случится с нею? Она - явный враг, благодаря её энергии и хитрости только что нанесен серьезный урон Франции. Она разрушила жизнь не только Блезу, но и множеству других. Он похолодел при мысли о том, что попадет в немилость маркиз; но и это мелочь по сравнению с опустошениями, которые принесет с собой английское вторжение.
А теперь она явно надеется обольстить короля и тем временем продолжать свои интриги в пользу Англии. Если она не способна понять, насколько нереальна эта надежда, и предпочитает пожертвовать собой ради своей отчаянной выдумки, - что ж, он тут ничего не может поделать.
Удивительно, с каким бессердечием сэр Джон Руссель допускает, чтобы она так рисковала собой. Впрочем, это относится и к её трехлетнему пребыванию при французском дворе, и вполне вяжется с грубостью, которую Руссель проявил к ней в доме синдика Ришарде. Точь-в-точь Чайльд-Уотерс... Ее можно использовать до конца, а после выбросить. Королевская служба, роза Тюдоров на цепочке... И никакой любви, и никого не беспокоит, что с нею случится...
Может быть, этим и объясняются некоторые её порывы, о которых Блез помнил со времени их путешествия из Фонтенбло: её восхищение свободой, естественностью их дружбы... Даже сейчас, разбитый ею наголову, он все равно чувствовал её одиночество - и жалел её.
В любой миг ожидая услышать приближающихся кавалеристов, он все острее воспринимал лесную тишину и залитую солнечным светом поляну перед собой. Нескончаемое жужжание насекомых казалось все громче...
Могло случиться, что Пьер не нашел солдат в Вильфранше, что он поехал не по той дороге, что они вообще сюда не доберутся. Это приоткрывало дверь для надежды...
– Итак, вы даже не пытаетесь оправдываться, защищаться?
– донесся до него голос Анны, которая сидела в зале, у него за спиной.
Они молчали так долго, что он вздрогнул, словно от испуга.
– Защищаться? От чего, мадемуазель?
– спросил он, поворачиваясь.
– Я назвала вас лицемером и шпионом. Вы что, приемлете эти титулы?
Ему показалось пустым занятием спорить с нею о словах; однако, подумав мгновение, он ответил:
– Лицемер - да, в какой-то мере, но не шпион.
– А первое ещё бесчестнее, чем второе.
Однако её тон уже утратил прежнюю резкость, и в нем крылся вопрос.
Он заговорил: