Рыцарь любви (сборник)
Шрифт:
Молчание и одиночество становились невыносимы. Жюль етта позвала Петронеллу и приказала ей укладываться, объяснив удивленной старушке, что они сегодня же должны отправиться в Англию. Надо было добыть денег и два паспорта, и Жюльетта, накинув мантилью и капюшон, поспешила к сэру Блейкни, единственному человеку, который мог помочь ей в ее нелегком деле.
В доме все было тихо, только из кухни доносился грустный голосок Анны Ми, напевавшей:
От дружной ветки отлученный, Скажи, листок уединенный, Куда летишь?Жюльетта приостановилась. Ей стало нестерпимо жаль эту бедную одинокую девушку. Что будет с ней без крова, без друзей? Совесть заговорила в ее душе. С сегодняшнего утра она лишилась душевного покоя, а впереди одиночество с вечным сознанием совершенного греха, искупить который не хватит целой жизни.
– Жюльетта! – послышалось за ее спиной.
Виконтесса быстро поднялась с колен, вытерла глаза и устыдилась своей слабости. Это Поль… он не должен знать, что она страдает.
– Вы уходите? – спросил Дерулед.
– Да, у меня есть маленькое дело.
– Не могу ли я попросить вас на минуту в свой кабинет, если ваше дело не очень спешно?
– Оно очень спешно, гражданин Дерулед, однако после своего возвращения я, может быть…
– Но я сейчас должен оставить этот дом, мадемуазель, и мне хотелось бы проститься с вами.
Дерулед посторонился, давая ей пройти. В его голосе не было ни малейшего упрека, и это смирило Жюльетту. Она вошла в комнату Деруледа, носившую отпечаток привычек энергичного, делового человека. На полу стоял чемодан, уже совершенно завязанный; на нем лежал кожаный портфель для писем и бумаг с маленьким стальным замком. Этот предмет приковал внимание Жюльетты. Очевидно, в нем-то и находились все документы, о которых Дерулед говорил накануне с Блейкни и которые подтверждали его донос.
– Вы очень добры, мадемуазель, что согласились на мою, может быть, самонадеянную просьбу, – мягко сказал Дерулед, – но сегодня я покидаю этот дом, и у меня явилось эгоистичное желание услышать, как вы своим милым голосом пожелаете мне счастливого пути.
Большие, лихорадочно горевшие глаза Жюльетты различили теперь в полумраке комнаты фигуру Деруледа, лицо и поза которого выражали безграничное уважение, почти благоговение. Какая жестокая ирония! Пожелать ему счастливого пути – на эшафот! Сделав над собой невероятное усилие, виконтесса слабым голосом проговорила:
– Вы уезжаете ненадолго, гражданин депутат?
– В наше время, мадемуазель, всякая разлука может оказаться вечной. Я уезжаю приблизительно на месяц для надзора за несчастными узниками в Консьержери.
– На месяц! – машинально повторила она.
– Да, на месяц, – улыбнулся Дерулед. – Правительство, видите ли, опасается, что ни один из заведующих тюрьмой не устоит против чар бедной Марии Антуанетты, если долго будет находиться вблизи нее, поэтому они меняются каждый месяц. Я пробуду там весь вандемьер. Надеюсь вернуться оттуда раньше осеннего равноденствия, но… кто знает?
– В таком случае, гражданин Дерулед, сегодня мне приходится пожелать вам счастливого пути надолго.
– Вдали от вас месяц покажется мне целым столетием, – серьезно сказал он. – Но… – Он остановился, пытливо вглядываясь в ее глаза. Он не узнавал веселой Жюльетты, внесшей столько света в его мрачный старый дом. – Но я не смею надеяться, что одна и та же причина могла бы заставить вас называть нашу разлуку долгой, – тихо закончил он.
– Вы не поняли меня, гражданин Дерулед, – поспешно сказала Жюльетта. – Вы все были так добры ко мне… однако мы с Петронеллой не можем больше злоупотреблять вашим гостеприимством. У нас есть в Англии друзья…
– Я знаю, – спокойно перебил он, – что с моей стороны было бы чересчур самонадеянно ожидать, чтобы вы остались здесь хоть часом больше необходимого, но боюсь, что с сегодняшнего вечера мой дом не будет служить вам надежной защитой. Разрешите мне устроить все для вашей безопасности, как я устраиваю это для своей матери и Анны Ми. У берегов Нормандии стоит готовая к отплытию яхта моего друга, сэра Перси Блейкни. Паспорта для вас готовы, и сэр Перси или один из его друзей доставит вас на яхту невредимыми, он обещал мне это, а ему я верю, как самому себе. С вами поедут моя мать и Анна Ми. Потом…
– Остановитесь! – взволнованно перебила виконтесса. – Простите меня, но я не могу допустить, чтобы вы что-нибудь решали за меня. Мы с Петронеллой должны устраиваться сами, как умеем, вы же должны заботится о тех, кто имеет на это право, тогда как я…
– Нет, мадемуазель, здесь не может быть речи о праве.
– А вы не должны думать… – со все возрастающим волнением начала Жюльетта, быстро выдергивая свою руку из руки Деруледа.
– Простите, но вы не правы, – серьезно сказал он. – Я имею полное право думать о вас и за вас. Это неотъемлемое право дает мне моя великая любовь к вам.
– Гражданин депутат!
– Жюльетта, я знаю, что я самонадеянный безумец, знаю гордость вашей касты и ваше презрение к приверженцу грязной французской черни. Разве я сказал, что надеюсь на взаимность с вашей стороны? Об этом я и не мечтаю! Я только знаю, Жюльетта, что для меня вы ангел, светлое, недосягаемое и, может быть, непонятное существо. И, сознавая свое безумие, я горжусь им, дорогая, и не хотел бы дать вам исчезнуть из моей жизни, не высказав вам того, что обращало для меня в рай каждый час, каждую минуту этих последних недель, – не высказав вам своей любви, Жюльетта!
В его выразительном голосе слышались те же мягкие, умоляющие звуки, как тогда, когда он защищал несчастную Шарлотту Корде. Теперь он защищал не себя, не свое счастье, а только свою любовь и молил об одном – чтобы Жюльетта, зная о его чувствах к ней, позволила ему до конца служить ей.
Дерулед тихо взял ее руку, которую она уже не отнимала, и покрыл ее горячими поцелуями.
– Не уходите сейчас, Жюльетта! – умолял он, чувствуя, что она старается вырваться. – Подумайте, я, может быть, никогда больше не увижу вас! Помянете ли вы когда-нибудь добром того, кто так страстно, так безумно любит вас?