Шрифт:
ПРЕДИСЛОВИЕ
То было в те стародавние времена, когда люди еще не летали по воздуху, а уж тем более не разгуливали по поверхности Луны. Да и подводные лодки не строили. Ну а бомбы атомные… И среда окружающая…
Поскольку не было ни кино, ни телевидения, люди предпочитали сами участвовать в исторических событиях. А если не участвовали, находясь вдали от событий, то обычно оставались в неведении — или же узнавали о происходящем из вторых, третьих, из десятых рук. Эти искаженные слухи и легенды достигали иногда ушей людей мало-мальски грамотных, которые заносили услышанное во всевозможные хроники, летописи и прочие «скрижали истории». Большая часть этих писаний сгорала при набегах воинственных соседей, а в позднейшие времена — при артобстрелах и воздушных налетах. Но кое-что все же уцелело, ибо попало в цепкие руки историков, иной из которых всю свою жизнь готов был положить на то, чтобы установить истину. Иногда годы и месяцы уходили на то, чтобы восстановить текст,
К сожалению, процесс накопления вранья до сих пор не завершен. Историки новейшего времени сочиняют не меньше небылиц, чем их предшественники. Хотя бы потому, что число их резко возросло и пишут они гораздо больше. Вероятно, в будущем историки станут чаще применять в своих исследованиях компьютеры, но и в таком случае процесс накопления вранья будет продолжен, так как компьютеры, получив неверную информацию, сами начнут городить небылицы.
Некоторые люди почему-то убеждены, что человек со времен средневековья сильно изменился в лучшую сторону; другие, напротив, полагают, что он порядочно испортился. Вероятно, и то и другое неверно. И тогда — как и сейчас — большинство людей считали, что убивать, грабить и изменять — нехорошо, что грешно прелюбодействовать и желать жену ближнего. Однако всегда находились (и находятся) люди, которые для прикрытия своих неблаговидных деяний приводят множество старых как мир аргументов — месть и доблесть, любовь и честь, — и многие взирают на них с восхищением. Таким образом, преступник, оправданный в глазах общественности, возвышался до героя, и последующие поколения воспитывались на его примере.
Справедливости ради следует сказать, что еще больше, чем историки, повинны в искажении истории литераторы-беллетристы. Для привлечения читателей чуть ли не каждый второй исторический роман объявляется документальным, фактографическим и так далее. Иными словами, авторы-беллетристы пытаются с ходу убедить читателя в том, что пишут сущую правду и, ей-богу, ни слова не врут. Однако в любом таком романе историк-профессионал может найти столько несообразностей и разного рода ошибок, что количество их подчас значительно превышает число истинно исторических фактов.
Автор этого романа сразу заявляет: все описанное здесь — чистейшей воды вымысел. Поэтому автор и не будет утверждать, что все изложенное им он почерпнул из какой-либо хроники XIII или XV века, которую малограмотные санкюлоты по ошибке спалили вместе с долговыми книгами в 1793 году. Он также не станет утверждать, что пользовался в качестве источника фолиантом, обнаруженным на чердаке в доме его покойной прабабушки. И пусть читатель, обладающий кое-какими историческими познаниями, не пытается уличить автора в некомпетентности относительно предметов быта, обычаев, обрядов и прочего. И, кроме того, ни точного места действия, ни времени действия автор не указывает. Место действия — Центральная Европа, время действия — средние века (эпоха крестовых походов). Разумеется, никакие географические наименования, даже случайно совпадающие с реальными, никакого отношения к реальной действительности не имеют. Имена действующих лиц вымышлены, как и сами действующие лица. Речь героев лишь слегка стилизована «под старину», да и то не слишком.
Итак, этот роман псевдоисторический. Но насколько исторична сама история???
РЫЦАРЬ В ПОИСКАХ ПРИСТАНИЩА
Солнце все еще не показывалось из-за горизонта, и туман, заливший долину меж невысоких лесистых гор, никак не рассеивался. Склоны гор словно притянули к себе пушистые облака и не отпускали их обратно в небо. Дорога, размытая вчерашним дождем, чавкала под копытами четырех лошадей, что твое болото. Три лошади шли под всадниками, а на четвертую путники навьючили поклажу. Головная лошадь, настоящий гигант, судя по всему, была предназначена в основном для боевых действий. Правда, тяжелое снаряжение и броня были с нее сняты, так как, видимо, в ближайшее время столкновения с достойным противником не предвиделось. Всадник, ехавший на этой лошади — тоже детина изрядный, — был в помятых, местами даже пробитых и проржавевших латах, поверх которых он набросил прожженный у костров и во многих местах продырявленный плащ из толстой шерсти неопределенного цвета с нашитым на него черным крестом. Рыцарь ехал с непокрытой головой, и можно было только подивиться его молодому, хотя и обезображенному несколькими глубокими шрамами лицу и старческой седине, убелявшей его шевелюру, усы и бороду. Судя по лицу, бронзово-загорелому, почти без морщин (их, вероятно, стянули шрамы), рыцарю было лет тридцать, а глядя на седины, любой бы дал ему не менее пятидесяти. В действительности же этому всаднику, человеку, несомненно, много пережившему, было под сорок.
Вслед за рыцарем, на статной арабской кобыле, ехал изящный и несколько женственного облика юноша, которому явно еще не исполнилось двадцати. Он был в легкой, но крепкой сарацинской кольчуге и в шлеме-шишаке (восточного типа), украшенном султаном из страусиных перьев. В петле, у левого стремени юноши, покачивалось трехметровое боевое копье с полинявшим и выгоревшим на солнце матерчатым флюгерком. А треугольный его щит с гербом был так измят и так исклеван стрелами, копьями и дротиками, так исполосован мечами и саблями, что геральдические изображения на нем даже и знатоку представлялись бы загадкой. Ясно было, что юноша состоял при рыцаре в оруженосцах. Помимо щита и копья он вез притороченный к луке седла боевой шлем со следами многолетних лихих побоищ. Наверное, юноша еще и не появился на свет, когда хозяин шлема принял свой первый бой. Собственное вооружение юноши-оруженосца состояло из легкой сарацинской сабли в окованных серебром ножнах, небольшого лука в сафьяновом налучии, украшенного золотыми арабесками и такого же колчана, полного выкрашенных в красный цвет надежных боевых стрел, оперенных жесткими вороньими перьями. Помимо того, имелось два кинжала: кривой арабский, смахивающий на серп, и европейский, четырехгранный, типа «милость Божья» — для добивания врагов, выбитых рыцарем из седла.
Третья лошадь — свидетельство неблагородного происхождения всадника — представляла собой пугливую клячу неопределенной масти; на сбруе, сплетенной из обрывков кожи и веревок, не было ни единого украшения. На кляче ехал угрюмого вида мужик в грубошерстной хламиде, подпоясанной волосяной веревкой. Поверх хламиды мужик носил нечто вроде жилета из воловьей кожи, на котором были укреплены стальные пластины. На голове его красовалась довольно нелепая яйцевидная железная шапка с подбивкой из собачьего меха. Шапка давно бы свалилась с мужика, если бы не удерживавший ее ремешок у него под подбородком. На ногах простолюдина, поверх обмотанных тряпками ступней, были намотаны сыромятные ремни, на которых держались грубо выстроганные деревянные колодки-сандалии. Мужик был вооружен тяжелым дальнобойным луком, который с пятидесяти шагов пробивал рыцарские доспехи, а также большим охотничьим ножом с рукояткой из оленьего рога и топором, которым можно было с одинаковым успехом прорубать тропу сквозь чащу и рубить головы врагам.
Повод четвертой лошади, той, которая везла поклажу, был приторочен к седлу мужицкой клячи. Поклажа, судя по всему, состояла из походного шатра, разной хозяйственной утвари, запасного вооружения и конской сбруи. На седле у мужика лежали мешок с провиантом и тощий бурдючок с вином.
Маленькая кавалькада двигалась медленно, в молчании и даже в некотором унынии, которое, впрочем, объяснялось тем, что всадники всю ночь провели в седлах. Наименее усталым выглядел рыцарь, который, как мы уже помним, вроде бы дремал, хотя на самом деле сохранял бдительность. Мужик же бодрствовал главным образом потому, что его кляча постоянно спотыкалась даже на самом ровном месте, и он ежеминутно рисковал свалиться в лужу. Что до юноши-оруженосца, то он был настолько утомлен путешествием, что то и дело клевал носом.
— Эй, Франческо, дружок! — весело гаркнул рыцарь, не оборачиваясь и не меняя позы. — Не спи, а то свалишься!
— Я не сплю, мессир Ульрих! — поспешно стряхивая сон, отозвался юноша.
— Ну конечно!.. Твоя Пери уже навострила уши, чтобы не пропустить момент, когда ты захрапишь. Держись, держись, малыш! Скоро река, там мы сделаем привал, и вы с Марко часика три поспите… Эй ты, пьяница!
— Слушаю, ваша милость! — отозвался мужик сиплым басом.
— Прежде чем завалишься спать, немного поработаешь. Пойдешь в лес, наберешь сушняку. Да не вздумай дрыхнуть! Если ты за полчаса не наберешь дров столько, чтоб хватило приготовить обед, то уверяю тебя, твоя задница будет так болеть, что ты опять плохо выспишься. Тебе, Франческо, тоже придется поработать. Ты поставишь шатер. За водой я пойду сам, потому что этого вам, бездельникам, доверить нельзя. Во-первых, вы всегда приносите какую-нибудь тухлятину с лягушками, а во-вторых, вы оба нездешние и не знаете, где любимый родник моего покойного отца.
Постепенно дорога стала спускаться к реке, которая вначале предстала перед путниками в виде широкой серой полосы, протянувшейся между зелеными холмами, но затем, когда солнце наконец вылезло на подобающее ему место и окончательно разогнало туман своими острыми, рубящими лучами, — тогда заискрилась, засверкала бликами река, словно голубая лента, расшитая золотом.
Выбрав удобную площадку на полого спускавшемся к реке склоне холма, рыцарь дал знак остановиться. Оба его спутника начали действовать по определенному их патроном плану. Сам же рыцарь с наслаждением снял свое тяжелое вооружение, размял затекшие руки и ноги, а затем в кожаных чулках и толстой вязаной фуфайке, доходившей до колен, направился к воде. С собой он прихватил пустой мех для воды, а также меч — на всякий случай. Рыцарь быстро шагал к реке, додумывая свои грустные думы.