Рыцарь Шато д’Ор
Шрифт:
Ульрих де Шато-д’Ор ни к одной из этих трех категорий не относился. Он относился к тем людям, которые не знают, как оценить свой былой «подвиг». Правда, некоторые свои поступки Ульрих оценивал однозначно, но вот большинству из них точной оценки дать не мог. Такое же отношение — ни за, ни против — было у Ульриха и к одному из совершенных им в молодости поступков, который некоторым образом усложнял его отношения с Клеменцией де Шато-д’Ор.
Случилось это за три месяца до роковой битвы при Оксенфурте. Причем по странному совпадению именно в тех местах, где спустя три месяца разыгралась эта кровавая драма.
Старый Генрих де Шато-д’Ор, еще не ведавший, что жалоба, составленная монахами, уже отправлена маркграфу, собрался на охоту. Это было чудесное весеннее утро, благоухающее ароматами распускающихся цветов и молодой травы, наполненное щебетом птиц и шелестом влажных нежно-зеленых листьев, озаренных золотистыми лучами солнца. Живописна и красочна была кавалькада из двухсот с лишним всадников и всадниц, выступившая в то утро из Шато-д’Ора! В глазах рябило от золотых и серебряных украшений на костюмах и головных уборах дам и кавалеров, от страусиных и павлиньих перьев, от переливающихся всеми цветами радуги тканей — парчи, бархата, атласа, шелка. Кони, покрытые разноцветными чепраками и попонами, украшенные богато отделанной упряжью и увитые яркими лентами, седла и оружие, отделанные слоновой костью, золотом, серебром, самоцветными и драгоценными камнями, — все было прекрасно, сказочно и неповторимо. Даже конюхи, егеря, загонщики, повара, слуги и прочая челядь были одеты нарядно и празднично. В обозе, на телегах и волокушах, везли бочки с вином, огромные круги сыра, мешки с вяленой рыбой, кадки с маслом, караваи свежего хлеба и прочую снедь. Своры отлично натасканных собак оглашали округу задорным лаем…
Лагерь Генрих де Шато-д’Ор приказал разбить там, где спустя три месяца ему суждено было пасть в поединке с маркграфом, на той самой поляне у реки, где страшный удар меча рассек и его старый шлем, и его поседевшую в битвах голову… Слуги раскинули шатры, повара принялись готовить обед, а благородные господа, псари, ловчие, егеря и загонщики двинулись на охоту.
А охота в тот день была на редкость удачная. Кавалеры и их оруженосцы не жалели стрел и дротиков. Прямо на них загонщики и собаки выгнали из леса невиданное число дичи. За три часа веселой и кровавой потехи охотники уложили двух медведей, десять кабанов, четырех оленей, а зайцев, волков и лис столько, что и считать было лень. Все были охвачены азартом, даже дамы. Особенной лихостью среди них отличалась Клеменция де Шато-д’Ор, которая отважно носилась на коне по полю, затаптывая мелкую дичь и засекая плетью волков и лис. Меткими бросками дротика она пронзила двух кабанов. Ульриху она тогда казалась валькирией из древних легенд, которые он слышал в детстве, и он поклялся, что возьмет себе в жены только такую же девушку, не уступающую жене его брата в силе, смелости и ловкости.
Пока слуги собирали, считали и свежевали добычу, господа обменивались впечатлениями об охоте. Затем был отслужен благодарственный молебен, после чего все расселись за грубо сколоченные столы и начался пир. Вино из бочек переливали в кувшины, из кувшинов — в огромные бычьи и турьи рога или чеканные чаши, а из рогов и чаш — в луженые глотки и объемистые желудки благородных рыцарей и дам. Свежее оленье, кабанье, медвежье мясо, испеченное на угольях и зажаренное на вертелах, кромсали кинжалами и рвали на части руками. Теми же кинжалами и руками отрезали и отламывали ломти хлеба и куски сыра, раздирали вяленых лещей и соленых угрей. Жирные пальцы вытирали о штаны, собственные бороды и шевелюры, а также о платки, подолы и передники дам. Обглоданные кости метали с размаху — кто дальше! — в алчные своры собак, ожидавших поживы, и громогласно хохотали, глядя, как собаки из-за этой подачки перегрызают друг другу глотки. Карлики, шуты и фигляры ходили вдоль столов, под столами и по столам, визгливо орали самые непристойные шутки, нестройно дудели в дудки и пищалки, лупили в бубны и тарахтели трещотками, потешно дрались между собой, били посуду, воровали со столов еду, мочились в кувшины с вином и, если позволяли обстоятельства, украдкой щупали благородных дам за разного рода соблазнительные выпуклости. Благородные рыцари временами затевали драки или от избытка сил и чувств принимались рубить мечами столы и скамейки. Если действия буянов начинали представлять определенную опасность для их собственной жизни или для жизни окружающих, то старый Шато-д’Ор приказывал слугам связать пьянчуг сыромятным ремнем и, облив холодной водой, отнести в шатер для вытрезвления. Все происходящее было вполне в духе времени и никого не шокировало. Чувства и страсти, в трезвом виде пребывавшие под спудом, полностью освобождались под влиянием выпитого вина и пива. Чужой муж или чужая жена стали казаться дамам и рыцарям средоточием тех достоинств, которых не хватало законному мужу или жене. Самые невзрачные дворовые потаскушки — кухарки, прачки, служанки всех рангов — превратились для рыцарей в прекраснейших и благороднейших дам. Многим подобным Дульсинеям предстояло той ночью выслушать слова таких выспренних и нежных признаний, которые, быть может, были бы достойны герцогинь, а то и королев. Разумеется, эти признания довелось услышать лишь тем, на кого пал выбор наиболее пьяных господ. Те же, которые были потрезвее и хорошо понимали, с кем имеют дело, действовали проще. Они хватали своих пассий поперек талии и волокли к ближайшим кустам, где после нескольких ударов и оплеух, нанесенных рыцарской дланью по простолюдинской роже, и ответных укусов простолюдинских зубов, отпечатавшихся на благородных руках и лицах, получали в свое распоряжение то же, что более пьяные выманивали путем долгих словесных излияний. Так или иначе, но весь близлежащий лес вскоре огласился хохотом и визгом. На поляне, однако, по-прежнему оставалось много народу, хотя немалое число гуляк уже храпело под столами и в шатрах. Незаметно спустилась ночь, и поляна, озаренная багряными отблесками костров и факелов, стала походить на место бесовского шабаша. Генрих де Шато-д’Ор, его сыновья, вассалы, дамы и челядь — словом, все, кто еще держался на ногах, пустились в пляс. Какофония дудок, волынок, бубнов, рогов и прочих музыкальных инструментов слилась с какофонией воплей, визгов, хохота и брани. Одна высокородная дама, имени которой, разумеется, не следует называть, распустив волосы, отплясывала на столе нечто невероятное, выбрасывая ноги так высоко, что любой присутствовавший при сем мог бы воочию убедиться, что в том веке дамские панталоны еще не вошли в обиход. Не менее лихо действовал и некий бравый рыцарь, который, разоблачившись до полного неприличия, ходил на руках, кувыркался и катался по траве, а затем, воткнув себе меж ягодиц пучок фазаньих перьев, бегал по поляне, кудахча и кукарекая. Оруженосец одного из вассалов Шато-д’Ора, раздев догола какую-то дворовую девку и напялив на себя ее платье и чепец, смеху ради завлекал рыцарей, плохо знавших его в лицо. Кончилось это для него весьма плачевно, ибо один из рыцарей, отличавшийся медвежьей силой, до того увлекся лжедевицей, что не сумел сдержать своей страсти, даже когда убедился, что перед ним юноша…
Ульрих и в тот день, и в ту ночь тоже изрядно побуянил. Он вместе с молодыми рыцарями и оруженосцами прыгал через костры, глушил вино и пиво, щекотал служанок, играл в чехарду, рубил кусты и повозки. Несколько раз он бился на мечах с такими же юными задирами, их разнимали и успокаивали, а затем вели пить мировую. Хмелея все больше и больше, забияки мирились, обнимались и целовались, а затем в обнимку шатались по поляне, распевая похабные песни, блея, как козлы, и вереща, как поросята. Какая-то сорокалетняя красавица, возможно, даже из благородных, потерявшая в сумбуре гульбища своего законного мужа, увлекшегося не столь благородной, но куда более молодой девицей, с досады зазывала в кусты Ульриха, но тот быстро сообразил, что его ждет, и поспешно ретировался. Некоторое время спустя он невесть как очутился далеко от поляны, в густой чащобе, там, куда и днем бы, в трезвом виде, не полез. Но винные пары разогнали страх перед темнотой, и кроме того, при нем был меч. Следует заметить, что в те времена люди, оказавшись в лесу, опасались не столько разбойников или диких зверей, сколько чертей, ведьм, леших, вампиров и прочей нечисти. Человек того времени, даже вооруженный до зубов, вряд ли сунулся бы ночью в лесную глухомань. Что такое меч или лук против колдовства?! Но Ульриха вино сделало таким бесстрашным, что он был готов сразиться с самим сатаной. Громко распевая песни, он шел напролом по чащобе и рубил мечом кусты и небольшие деревца, имевшие несчастье оказаться на его пути. По-видимому, он шел так довольно долго — главным образом потому, что его путь представлял собой постепенно расширяющиеся круги. Эти блуждания наконец вывели его на небольшую полянку, заросшую высоченной, по горло, прошлогодней дудкой. Продравшись через заросли, Ульрих обошел какие-то кусты и очутился на другой полянке, где росла молодая травка. Светало; прохладная роса покрывала листья и траву; сырость и утренний холод немного отрезвили юношу. Он прислушался: издалека доносился шум буйного пира, который все еще не закончился. Ульрих решил пробираться в ту сторону, откуда слышались вопли и нестройное пение. Все больше трезвея, он побрел через поляну, поеживаясь от холода. Внезапно он услышал впереди себя шорох и тотчас же увидел на противоположной стороне поляны какую-то темную тень, отделившуюся от кустов. Сразу вспомнив о возможном присутствии в лесу нечистой силы, Ульрих юркнул за какой-то кустик. Очевидно, незнакомец его не заметил. Он опустился на колени, и до ушей Ульриха вскоре долетели слова молитвы. Голос, судя по всему, был женский. Помолившись, женщина поднялась с колен и быстрым, едва заметным движением скинула с плеч черный плащ. В следующее мгновение она сорвала с головы платок.
Лучи еще невидимого солнца, уже озарявшего восток, выхватили из тьмы округлые формы нагого тела молодой женщины. Неправдоподобно длинные волосы, словно потоки расплавленного золота, заструились по ее плечам, расплескались по высокой груди и бедрам… У юноши захватило дух, ведь женщина эта была не кто иная, как Клеменция, жена его брата! Лицо ее, покрытое нежным весенним загаром, имело форму правильного овала, чуть нарушавшуюся у подбородка. Окаймленный ниспадающими волосами, высокий и чистый лоб придавал ей горделивую и даже царственную внешность женщины-победительницы, женщины, для которой нет ничего запретного и недозволенного. Под этим лбом, под густыми подчерненными бровями и длинными ресницами прозрачными огромными аквамаринами светились ее чудесные и завораживающие глаза. Чуть вздернутый носик, кокетливо припорошенный веснушками, может быть, и портил общее впечатление, но, не будь его, Клеменция была бы уж слишком не по-земному красива и вызывала бы обожание, преклонение, восхищение, но не любовь. На ее алых губах играла тонкая, едва заметная улыбка, в которой были и чистота, и чувственность, и страсть. Такую улыбку невозможно разгадать, как невозможно разгадать мысли женщины. Пессимист прочел бы в этой улыбке презрение, оптимист — призыв, циник — развращенность, фаталист — безразличие. Загар, покрывавший ее лицо, опускался лишь до шеи. Ниже ключиц ее тело было млечно-розовое, излучавшее здоровье и свежесть. В нем чувствовалась некая загадочная сила — сила мускульная, физическая и сила красоты и неги…
Несколько секунд Клеменция стояла, уперев ладони в бедра и чуть склонив голову. Несомненно, ей хотелось полюбоваться собой, своей молодостью и телесной красотой, обычно скрытой даже от нее самой. Затем — ах! — Клеменция закинула руки за голову и сладко, безмятежно потянулась. Потом вдруг сорвалась с места и бросилась в траву — словно в реку. Тихонько повизгивая, она каталась по росистым травам, перебираясь с места на место, и уже через несколько секунд выглядела так, будто с головой окунулась в реку. Травы не только омыли своей влагой ее прекрасное тело, но и пропитали его весенним ароматом, до красноты растерли лучше любого мочала… Видимо, нисколько не опасаясь, что ее увидят, Клеменция звонко шлепала себя руками по бедрам, по животу и груди, повизгивая от удовольствия.
На секунду у обалдевшего Ульриха возникло ужасное подозрение: уж не колдунья ли жена его брата, и не сулит ли это купание в росе какой-либо беды для него или других людей? И все же очарование, исходившее от Клеменции, оказалось сильнее страха. Ульрих даже не осознавал, что тайком наблюдать за голой женщиной — не самое подходящее занятие для рыцаря. Когда-то, впрочем, Ульриха этому учили, но разве могли давние нравоучения, пусть даже и подкрепленные цитатами из Священного писания, а также двумя-тремя десятками розог, заставить его отвратить взор от подобного зрелища?! До времен Возрождения, до возвращения античных богинь из тысячелетнего небытия было еще ой как далеко! Редкая женщина той эпохи согласилась бы раздеться донага при свете — даже перед законным мужем! Да что там раздеться?! Даже распустить на людях волосы считалось верхом неприличия. Разумеется, Клеменция не знала, что за ней наблюдают. Если бы она увидела Ульриха, то, наверное, убежала бы с поляны. Ульрих же прекрасно ее видел. Задыхаясь от страсти, юноша пожирал глазами ее тело.
Ульрих не помнил, как выскочил из-за своего укрытия, и даже теперь, спустя двадцать лет, не смог бы придумать удовлетворительного объяснения тому, что он выпрыгнул из-за куста, не имея на себе ни клочка одежды. Клеменция вскрикнула и побежала. Но Ульрих, словно юный фавн, метнулся за прекрасной нимфой. Он пылал страстью настолько жаркой, что остудить ее не смог бы и антарктический мороз, не то что весенняя прохлада Центральной Европы. В несколько прыжков он догнал Клеменцию и схватил ее за руку. Клеменция ахнула и резко обернулась. И тут произошло непонятное… Увидев Ульриха, она не закричала, не попыталась закрыться от его взгляда и даже сама не отвела глаз, хотя на юноше было не больше одежды, чем на ней.
— Ты?! — всей грудью выдохнула она и внезапно, схватив Ульриха за плечи, с силой привлекла его к себе. Сквозь прохладу ее кожи юноша ощутил внутренний жар, которым пылала душа Клеменции. Она опрокинулась на мокрую траву, увлекая за собой Ульриха…
Вероятно, поклонники многоточий удовлетворенно закивали, увидев его в конце предыдущего абзаца. Увы, их ждет разочарование. Мы не будем уподобляться ханжам-монахам, лгущим и Господу Богу, и самим себе, и людям. Все взрослые люди знают, что означают подобные многоточия, и, безусловно, и сами догадались бы, что происходило в траве в течение некоторого времени. Вероятно, многоточие, заменяющее описание событий, также имеет свою прелесть — прелесть недосказанности, которая позволяет всем желающим воспользоваться собственным воображением, возможно, более богатым, чем у автора этих строк… И все же вспышка страсти была столь бурной и к тому же оказала столь существенное влияние на ход событий нашего повествования, что автор поддался искушению описать ее поподробнее.