Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— Эмма!
И вот она бежит ко мне. Торопливо опускается рядом, тянет, прижимает, зарываясь лицом в мои волосы. Я слышу ее сердце, и мне так легко, что саднящая боль в боку, там, где нас разделили, меркнет, меркнет все. Кровь пропитывает рубашку, пропитывает ткань, на которую нашиты пластины доспеха… неважно. Я больше не надену этот наряд никогда — только платья, рубашки, юбки! Я бы выбросила его, утопила, сожгла. Но…
— Милая… — шепчет Джейн мне в макушку, лихорадочно ощупывает плечи и руки. — Больно? Ты ничего не сломала? Я была как во сне, ты мне тоже казалась
…Но она облачится в эту тяжелую рубаху, похожую на панцирь дракона, совсем скоро. Облачится и возьмет меч, ждущий на столе. А дальше?.. И наваждение уходит, забирая радость.
— Почему ты не сказала, что любишь его?..
Я могу спросить у сестры десятки иных вещей. Могу, но это важнее, и я знаю, это заставит ее вздрогнуть. Да. Теперь я ведь знаю ее куда лучше. Теперь, когда однажды она умерла. Джейн чуть отстраняется, вглядывается в меня, гладит по щеке. Не отвечает.
— Ты правда собиралась уйти вот так? Просто уйти сюда?..
Вопросы не легче, не лучше первого, мы обе это понимаем. Она продолжает гладить меня, но взгляд такой, что хочется отвести глаза. Я загнала ее в угол. Воскресила — и сразу загнала.
— Я… — рука заправляет прядь за мое ухо. — Послушай, Эмма. А ты поверила бы мне? Отпустила? Ты… вообще во все ли веришь, что видишь вокруг?
Сладко пахнут цветы в ее волосах. Лицо свежее, как после долгого мирного сна. На платье, на нежном кружеве не проступает ран. Лишь один след, на боку, повторяет мой.
— Ты… Лазарь. — Получается жалко, тихо. — Лазарь, к которому тоже привела Спасение сестра, а запомнили все лишь Иисуса.
Вот только что стало Спасением? Господь не среди нас, не в непроглядной зелени этого мира, или я ослепла настолько, что не вижу Его за взрывами и гробами. Джейн смеется, но это невеселый смех.
— Иисус не приносил таких жертв, воскрешая его. — Она переводит взор на мою руку, хватает, прижимает к щеке и тут же пачкается кровью. — Боже! — Она оборачивается к тому, кто стоит в стороне, кто неотрывно смотрит, но ни словом не вмешивается в разговор. — Помоги ей. Она никогда не теряла столько крови!
Никогда не теряла столько крови. Никогда не водила армии. И никогда не была так любима. Вождь не сводит с Джейн нежного взгляда, опять ничего не говорит, а просто подходит и опускается подле меня. Я невольно сжимаюсь, когда желтый туман начинает виться от смуглых пальцев. Рану на боку обдает жаром, потом холодом. Она перестает саднить.
— Эти, — Мэчитехьо осторожно берет мою ладонь, — лучше сначала промыть. Ты могла занести туда что-то.
— Не надо. — Я отнимаю руку, она снова кровоточит, и я спешно зализываю раны. — Все в порядке. Мне вообще…
Не нужна помощь. Тем более от вас.
Джейн так и не ответила ни на один мой вопрос — и не ответит. Потому что ответов не существует, потому что на самом деле нас, кажется, разрубили не во младенчестве, а сейчас, прямо сейчас, и совсем не доктор Адамс. Я смотрю, как она опускает голову на чужое плечо, пока желтый туман залечивает и ее кровоточащий бок. Она прикрывает глаза, будто сейчас мирная минута в каком-нибудь саду, на романтичном свидании после бала. Будто ничего не произошло. Не происходит. Не произойдет.
— Дай руку, Эмма. — Вождь ловит мой взгляд, и я опять обжигаюсь о горящие уголья, полные искренней тревоги. — Кровь льется очень сильно.
— Не надо. — Повторяю, даже не понимая слов. — Она сама остановится. Когда-нибудь.
Пусть выльется вся, пусть от этого успокоится сердце. Пусть я почувствую усталость, и снова счастье, и то, что должна чувствовать, видя спасенную Джейн. Джейн, которая чуть не уехала, чуть не умерла, чуть не исчезла и… исчезла в конце концов. Исчезла, хотя наши пальцы переплетены.
— Ты нездорова. — Она тянется потрогать мой лоб, а я не нахожу сил пошевелиться. — Тебе нужно отдохнуть. А нам…
Нам. Ей отдельно от меня, ей и ему.
«Нам» не успевает отзвучать в голове. Не успевает выпустить когти, и отразиться на лице, и выплеснуться в жалобном «Я с тобой!». Джейн не удается даже закончить фразу: окна брызгают осколками. Фиолетовый вихрь возникает из ниоткуда, и из этого вихря делает шаг Великий.
Через секунду он обрушивает на нас пламя.
Я действительно не знаю, не понимаю ничего. Я опустошен, в голове одно: «Вернуть Эмму, выдворить и ее, и Мильтона из этого ада». Все — самый старый друг, и отец, и поединок, — касается только нас с Мэчитехьо, я и так втравил слишком многих. Некоторые поплатились, некоторые платят сейчас. И я не должен усугублять это, не должен, док прав.
…Не должен. Но едва увидев величественно выпрямившегося вождя, едва встретившись с ним глазами, я просто бью.
Швыряю в него горсть пламени, из горла вырывается вопль. Мильтон кидается ко мне с какими-то увещеваниями; я не глядя простираю вторую руку, — и его вместе с Кьори отбрасывает в угол, к каким-то обломкам, к ящику, напоминающему мой реквизит. Нет, не его, но я не успеваю осознать это до конца: пламя, обретя красный оттенок, возвращается стремительным изгибом плети.
— Амбер! — Доктор и Эмма кричат с разных сторон.
— Эйриш! — Еще один зов. И это не Мэчитехьо.
Голос женский, похожий на Эммин, знакомый. Отскочив, вскинув руки, рассыпав пламя кристаллами кровавого льда, я наконец сознаю: за вождем не одна из тех, кого я в бешенстве назвал чертовыми сестричками. Их там две. И если Эмма дрожит, и пытается отползти, и тянет за рукав белого платья ту, что рядом, то она…
— Оставь его! Прекрати!
Джейн вскакивает, встает со Злым Сердцем плечом к плечу. Не такой я видел ее с Кьори у Саркофага: в волосах Исчезающего Рыцаря цветут бутоны земных цветов, она в одежде, в которой могла бы венчаться. Она напоминает сестру, в свою очередь надевшую древние доспехи, но глядит с яростью, с той, которой нет даже на изнуренном лице вождя. И я понимаю: она не отойдет. Не отойдет, потому что жрица была права.