Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— Я молю Господа, Великий лжец, об одном. Чтобы хоть жизнь Джейн не была на твоей…
— НЕТ!
Крик — не с моих губ, хотя я готов кричать то же. Это змеиная жрица падает рядом и впивается в мое плечо, пытается оттащить меня, заслонить. Она думает, Мильтон свернет мне шею или сломает кости: слишком много холода в его глазах, много даже для меня, привычного к нему в разные минуты. Я качаю головой, силюсь отстранить ее:
— Оставь, мы сами…
— Я ее убила! — выпаливает глупая девочка, приговоренная, которую я хотел, действительно хотел хоть на время
Она утыкается лицом в траву. Мильтон, потрясенный, прижав ладонь к груди, глядит на меня, и я киваю. С подлым облегчением и невыносимой горечью разом.
— Она и Джейн были дружны, а потом случилось это. Я скрыл, да, и мне нет оправданий, кроме того, что поначалу я не знал сам, а потом не знал, кого еще погубит правда. Я… должен был думать о двух мирах, Мильтон. Увы, волшебники могут не все. Но… я бы не тронул Джейн. Она всегда была ко мне слишком добра, совсем как ты. Пожалуйста… — сглатываю, с трудом делаю вдох ртом, — поверь мне еще раз, последний. Я прошу многовато для одного дня, да?
Он с прежней горечью глядит на меня, а потом… просто помогает сесть. Кровь льет из разбитого носа; Мильтон все так же молча дает мне платок. Я запрокидываю подбородок, но, вспомнив о даре и сосредоточившись, останавливаю кровотечение усилием мысли. Пальцы светятся лиловыми искрами. Мильтон криво, натянуто усмехается:
— Думаю, доктор тебе больше не понадобится. Никогда.
Пятна алеют на платке, сжатом в кулаке. Горло то и дело перехватывает, и я не знаю, могу ли хотя бы поднять глаза; пока на это нет мужества. Я лишь жалко шепчу:
— Нужен. Всегда будет. А еще, знаешь… глупому принцу нужен советник. Если…
Всхлип заставляет осечься. Кьори рядом, прячет лицо в ладонях и раскачивается. Отрешенно думаю о том, что нужно защитить ее, что я не позволю Мильтону тронуть ее, если попытается, — а ведь он вправе. Я меж ними: праведным гневом и спешным судом. Но…
— Не плачь, малышка. Не надо. Все решают на небе, ты слышала об этом?
…Но ей не нужна защита, ведь Мильтон обнял ее, как отец обнял бы дочь. Приглаживает волосы, стараясь не касаться ни веток плюща, ни тонких рожек. Он глядит на меня поверх ее головы пусто и скорбно, но лед в глазах истаял. Если я для него дитя, то жрица — младенец. Он не обидит ее, даже зная, сколько раз она всадила нож в живот его Джейн. Он понял что-то, чего не понимаю я.
— Я поверю тебе, Амбер. — Я вздрагиваю, в надежде подаюсь ближе. — Поверю, потому что, видимо, ты сам не знаешь многого. И я пойду с тобой к вождю. Но… при условии.
— Любом. — Спешно киваю. — Обещаю, док.
Руки смыкаются на худой спине Кьори; она не противится. Она успокоилась в объятьях, забыла: дарит их тот, кто должен мстить. Я тоже забыл бы, тронутый и умиленный, если бы не смотрел Мильтону в лицо и не видел то, что никогда, никому не давало долго заблуждаться на его счет. Я называл его святым не единожды, но святым он сроду не был. Его приходилось слушаться даже самым упрямым, заносчивым офицерам полка.
— Эмма узнает правду. И тот человек, — без имени я понимаю, о ком речь, — тоже вправе знать. Прежде чем ты нападешь на него, а если честно, я вовсе не уверен, что вы должны сражаться. Сколько прошло?..
— Должны, — одними губами повторяю я. — Какой у меня выбор, если…
— Слышать, — непреклонно звучит в ответ. — Альтернатива «сражаться» всегда только «слышать». Того, кто отнял у тебя дом, того, кто убил твоего отца, того… старого, самого старого друга?
Конечно, он понял все по сказке. Ведь я сам хотел, чтобы он узнал меня, чтобы разделил часть моей боли, как негритята, которым я давал шоколад. Они, наверное, давно забыли и байку странного солдата, и сам луизианский костер. А тот, с кем я связан шрамом, не забывает ничего.
— Ты прав. Я… согласен. Попытаюсь.
Мильтон помогает подняться Кьори и невозмутимо отряхивает брюки.
— Тогда действительно пора спешить. Ты летаешь?
— А как же старые добрые исчезновения? — усмехаюсь. Но голос все еще дрожит.
Мой самый старый друг — в высокой черной башне. Мой самый старый друг — все еще мой ужас, последнее, что держит в могиле, откуда я, казалось бы, вырвался. Мой самый старый друг наверняка ждет меня…
И я встречусь с ним лицом к лицу.
Тошнота туманит сознание. Камень пьет кровь все жаднее, и все ярче сияние глазниц. Слепит. Я жмурюсь и, глотая слезы, жмусь к холодному гробу теснее.
Отзовись, Джейн, пожалуйста, отзовись.
Крышка раскалывается — одна трещина, две почти ровных половины, — и взрывом меня бросает назад. Удар мягче того, какой был в Лощине, но я снова почти теряю сознание. Как лежала на мшистой земле, я лежу теперь, распростертая на древнем полу чужой спальни, и огонь мечется в камине совсем близко, словно смеется. Что я сделала? Кому поверила? Я…
А потом я слышу тихий вздох, почти сразу — полный радости крик и зов, режущий ножом.
Ведь зовут не меня.
Не ко мне она — нетвердо ступающая, с венком, украшающим голову, — бросается. Не меня обнимает, прильнув, спрятав лицо, судорожно впиваясь в плечи пальцами. Не мое имя выдыхает снова, уже не криком, а почти шепотом, нисколько не страшась.
Они там, у обломков уродливого обезьяньего лика. Врастают друг в друга у темной могилы, кажущейся теперь просто ящиком, откуда с легкостью сбежит не только Великий, но любое самое слабое существо. Тем более, Исчезающий Рыцарь. Джейн, давно не моя Джейн, Жанна, целующая того, кто вырывал чужие сердца, кто делал ради нее страшные вещи, кто бросил вызов небу, в которое я, и родители, и бедный Сэм могли только кричать. Я бессильно, бессмысленно тяну к сестре руку, оставаясь на полу. Она не видит, видит он. Отстраняется, шепчет что-то в открытое, обрамленное волосами ухо. Только тогда Джейн оглядывается.