Рыцарь в черном плаще
Шрифт:
— Говори без опасения, не сомневайся. Я должен знать все, Ролан, — прибавил он после минутного молчания, — ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как Нисетту. Ты должен понять, какое горе, беспокойство и жажду мщения испытываю я.
Ролан пожал руку Жильберу.
— Я чувствую то же, что и ты, — сказал он.
— Отвечай прямо, как я спрашиваю тебя: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую чувствую я.
Жильбер пристально смотрел на Ролана.
— Нет, — твердо ответил тот.
— Ты в этом уверен?
— Так же уверен, как ты в том, что Нисетту не любит никто другой.
Жильбер покачал головой.
— Как же объяснить это преступление? — прошептал он.
На улице послышался стук колес, в толпе возникло оживление.
— Перед домом остановилась карета, — сообщила одна из служанок.
— Это вернулся Даже, — сказал Жильбер.
— Нет, — возразила Кинон, которая подошла к окну и выглянула на улицу, — это герцог Ришелье.
— И Фейдо де Марвиль, — прибавил Ролан. — С ними доктор Кене и де Таванн.
— Зачем они сюда приехали? — спросила Нисетта с любопытством.
— Вот вторая карета! Это мой отец! — вполголоса произнес Ролан.
— Бедный Даже! — сказала Кинон, возвращаясь к постели. — Как он должен быть огорчен.
Приезд двух карет, герцога Ришелье и начальника полиции произвел сильное впечатление на толпу у дома. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо. Оставив на стуле плащ, который он до сих пор не снимал, Жильбер отступил и спрятался в оконной нише.
Сабина лежала все так же неподвижно и не открывала глаз. Ступени лестницы заскрипели под шагами прибывших.
XII
Летаргический сон
Человек с бледным, страдальческим лицом вбежал в комнату, шатаясь.
— Дочь моя! — воскликнул он прерывающимся голосом. — Дитя мое!
— Отец! — воскликнул Ролан, бросаясь к Даже. — Будьте осторожны!
— Сабина! — Даже подошел к постели.
В эту минуту герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене вошли в комнату. Мадемуазель Кинон пошла им навстречу.
Даже наклонился над постелью Сабины, взял руку девушки и сжал ее. Его глаза, полные слез, были устремлены на бледное лицо дочери. Глаза Сабины были закрыты. Она лежала совершенно неподвижно.
— Боже мой! — прошептал Даже. — Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит! Сабина! — продолжал он, склонившись над ней. — Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь своего отца? Сабина, взгляни на меня! Сабина! Сабина!
Подошедший доктор тихо отстранил Даже.
— Но доктор! — прошептал придворный парикмахер.
— Отойдите, — сказал Кене тихим голосом. — Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.
— Но я…
— Пойдемте в другую комнату. Успокойтесь и позвольте действовать мне. Уведите его, — обратился доктор к Ролану и Нисетте.
— Пойдемте, отец, — сказал Ролан.
— Через пять минут вы вернетесь, — прибавил Кене. Нисетта взяла за руку парикмахера.
— Пойдемте, пойдемте, — сказала она. — Жизнь Сабины в руках доктора, будем же его слушаться.
— Боже мой! — вскричал Даже, следуя за Нисеттой и Роланом. — Как это произошло?
Все трое вышли в сопровождении служанок, которых доктор выслал движением руки.
Кинон стояла возле кровати. Жильбер оставался в нише окна, дальнего от кровати; укрытый опущенной занавесью, он не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно посмотрели на девушку.
— Как она хороша! — воскликнул Ришелье.
Кене осматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.
— Она может говорить? — спросил Фейдо.
— Нет, — ответил доктор.
— Но она, по крайней мере, слышит?
— Нет.
— Видит?
— Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.
— Вы приписываете эту летаргию полученной ране?
— Не столько полученной ране, сколько нервному расстройству. Я убежден, что девушка испытала какое-то сильное волнение: гнев или страх, это волнение потрясло ее и могло уже само по себе лишить жизни. Рана предотвратила прилив крови к мозгу, но очень ослабила больную, погрузив ее в сон.
— Сон? — повторил Ришелье. — Что еще за сон?
— Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия не полная, потому что дыхание ощутимо; но этот сон настолько крепок, что, повторяю, больная ничего не ощущает.
— Это очень странно! — сказал Ришелье.
— Следовательно, — продолжал Фейдо де Марвиль, — мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит нас?
— Можете.
— Но сон ее может прекратиться?
— Разумеется. Я не поручусь, что через несколько минут она не откроет глаза, не произнесет несколько слов. Но глаза ее не будут видеть, а слова не будут иметь никакого смысла.
— Сколько времени может продолжаться эта летаргия? — спросил Ришелье.
— Трудно сказать. Припадок летаргии вызван исключительными обстоятельствами, и я не в силах сказать ничего определенного. Потеря крови истощила ее, и я не рискну употреблять привычные средства, чтобы привести в чувство раненую. С другой стороны, быстрое, пусть даже естественное прекращение этого сна может стать причиной смерти, и смерти скоропостижной: больная может раскрыть глаза и тут же отдать душу Господу.
— Боже мой! — воскликнула мадемуазель Кинон, сложив руки на груди.