Рыцарь
Шрифт:
Совпадение! — вновь мысленно повторила она. Да, ничем иным это и не могло быть!
В течение двух последующих дней Дуглесс редко видела Николаса, а если им и доводилось встречаться, то обычно он либо мрачно смотрел на нее откуда-нибудь из дверного проема, либо, нахмурившись, бросал на нее злобные взгляды из-за стола. Дуглесс же была здесь в одном лице сразу чем-то вроде телевидения, кинематографа, участницы карнавала и концертирующей примы в одном лице и не имела ни одной свободной минуты. Обитателям замка требовались все новые игры, песни, истории — их жажда развлечений была поистине неутолимой. Дуглесс не могла даже по саду спокойно гулять или проходить по дому: обязательно кто-нибудь останавливал ее и требовал порцию очередной забавы. Целые часы у нее уходили на то, чтобы вспомнить обо всем, что она когда-либо читала или слышала. С помощью Гонории она придумала и пустила в ход упрощенную версию игры в «монополию». Используя грифельные доски, она организовала игру в «отгадывание по картинкам». Когда, пересказав все прочитанные когда-либо книги,
Дуглесс было известно, что дамы, приближенные леди Маргарет, потрясены тем, сколь скверно она образованна: и говорит всего на одном языке, ни на одном из музыкальных инструментах играть не умеет, и почерк такой, что ничего не прочтешь, — но большую часть этих недостатков они ей прощали.
Обучая чему-то их, Дуглесс одновременно училась и сама. Ни одна дама вовсе не испытывала на себе такого социального прессинга, какой в двадцатом веке испытывают женщины в Америке, там общественное мнение буквально требует, чтобы они были всем для всех! От женщины шестнадцатого века никто и не ожидал, что она сделается, скажем, ответственным работником какой-нибудь корпорации, оставаясь при этом и любящей матерью, и искусной кухаркой, и хозяйкой дома, и изобретательной любовницей с телом, как у гимнастки! Богатая женщина здесь занималась рукоделием, смотрела за домом и развлекалась. Разумеется, едва ли при этом можно было рассчитывать на то, что она проживет на свете более сорока лет, но хотя бы в течение всего того недолгого времени, что ей было отпущено на земле, никто не давил на нее, побуждая делать все больше и постоянно быть чем-то большим!
По мере того, как текли дни ее пребывания в шестнадцатом веке, Дуглесс стала вспоминать о своей жизни с Робертом. Будильник звонил в шесть утра, и она начинала суматошное беганье по квартире. А бегать ей приходилось, чтобы успеть переделать всю дневную работу по дому Надо было и еду приготовить, и в магазин сгонять, и в доме убрать (только раз в неделю к Роберту являлась работница, наводящая порядок в квартире), и в кухне все вычистить до полного блеска — и все это опять, и опять, и опять! А в ее так называемое «свободное время» она была полный день занята на работе! Иногда у нее появлялось желание взять да и поваляться денька три в постели да почитать детективы про какие-нибудь загадочные убийства, но всякий раз оказывалось, что из-за обилия домашних дел она не может себе это позволить!
Ну, а кроме всего прочего, ее мучило и чувство постоянной вины: даже отдыхая, она сознавала, что «обязана» посещать гимнастический зал и выполнять там всяческие упражнения, чтобы не растолстеть, или «обязана» заниматься каким-нибудь шикарным ужином для коллег Роберта. Чувство вины возникало у нее даже тогда, когда, совершенно вымотавшись, она извлекала из морозилки одну только пиццу и разогревала ее.
Но тут, в шестнадцатом веке, все эти современные комплексы казались такими далекими! Люди здесь не жили в одиночку, в изоляции друг от друга. И в домах у них вовсе не находилось сразу двадцать дел для одной женщины! В доме присутствовало сто и даже, может, сто сорок разных слуг для того, чтобы управляться, скажем, с семьюдесятью обязанностями! И не было так, чтобы одной усталой женщине приходилось и готовить, и убирать, и мыть посуду, и так далее, и тому подобное, да еще и работать где-то! Здесь, у них, за каждым человеком была закреплена всего одна какая-то обязанность! Женщины двадцатого века были, разумеется, сами повинны в своих страданиях, но в шестнадцатом веке люди чаще страдали от болезней, от страха перед непознанным, от полного незнания лекарств, а также — от постоянно преследовавшей их, и действительно реальной, угрозы смерти. Продолжительность жизни в шестнадцатом столетии была небольшой, и смерть всегда ходила где-то совсем рядом с подданными Елизаветы. С того дня, как появилась Дуглесс, в доме скончались уже четыре человека, и всех их можно было спасти, если б существовала какая-нибудь приличная палата скорой медицинской помощи с надлежащим уходом! Например, один из работников умер оттого, что па него свалилась повозка и началось внутреннее кровотечение. Глядя на этого мужчину, Дуглесс думала, что все бы сейчас отдала за то, чтобы быть врачом и уметь останавливать кровь! Люди тут умирали из-за какого-нибудь воспаления легких, гриппа или даже нарыва, через который в организм проникала инфекция. Дуглесс раздавала знакомым таблетки аспирина, залечивала раны, смазывая их неоспорином, или потчевала пациентов из столовых ложек пептобисмолом. На какое-то время она, конечно, облегчала страдания людей, по решительно ничего нельзя было поделать с их гнилыми зубами, с их порванными связками на ногах, из-за чего люди оставались калеками на всю жизнь, или с воспалениями аппендиксов, которые прорывались у детей, и они умирали от этого!
И с нищетой она тоже ничего не могла поделать. Как-то раз она попробовала поговорить с Гонорией о том, сколь велики различия между образом жизни членов семейства Стэффорд и жизнью крестьян. Именно в ходе этой беседы Дуглесс узнала о существовании законов, регулирующих доходы разных слоев общества. У них, в Америке, существовала претензия на некоторое всеобщее равенство и утверждалось, что якобы человек, стоящий миллионы долларов, ничуть не лучше какого-нибудь бедолаги, в поту зарабатывающего хлеб свой насущный. Правда, никто в это не верил, и совершившие преступления богачи отделывались легкими наказаниями, а бедняки всегда наказывались по максимуму!
Но, как поняла Дуглесс, в шестнадцатом столетии сама идея всеобщего равенства встречалась лишь взрывами хохота. Люди тут не были равными, и закон не разрешал им даже одеваться одинаково! Не вполне поверив этому, Дуглесс попросила Гонорию растолковать ей суть законов, регулирующих денежные поступления. Выходило, что мужчина с годовым доходом в сотню фунтов или немногим менее имел право носить камзол из бархата. Но на других предметах его верхней одежды никакого бархата не должно было быть. А если он зарабатывал лишь двадцать фунтов в год, то камзол ему полагался только из атласа или камчатной ткани, а прочая верхняя одежда — из шелка. Мужчина, зарабатывавший десять или менее фунтов стерлингов в год, не имел права тратить в год на одежду более двух шиллингов. Лицам с графскими титулами разрешалось носить соболиные шубы, а бароны, например, могли носить лишь шубы из песца. По длине верхняя одежда слуг не должна была переходить границу икры. Мастеровые обычно одевались в синее (именно поэтому представители верхних сословий редко использовали ткани этого цвета для своих одежд).
Здесь без конца принимались новые и новые законы. Регулированию подвергалось абсолютно все: доходы, меха, цвета одежд, материалы, даже фасоны! Дуглесс, к примеру, как одной из приближенных дам леди Маргарет, позволено было одеваться как графине. В конечном счете Гонория рассмеялась и сказала, что, в общем-то, каждый носит то, что может себе позволить, но если кто-то нарушит установления, заплатит штраф в пользу городской казны, а после этого сможет одеваться по своему вкусу.
В двадцатом веке Дуглесс как-то не приходилось слишком уж размышлять о своих нарядах. Конечно, ей нравилось, когда одежда была удобной и долго носилась, но в остальном она весьма мало ее занимала. Однако здесь, в елизаветинской эпохе, с ее красивыми платьями, все было по-другому! Уже через несколько суток своего пребывания в шестнадцатом столетии Дуглесс обнаружила, что люди тут просто необыкновенно озабочены своими тряпками! Так, приближенные к леди Маргарет дамы часами изобретали новые фасоны платьев!
Однажды днем прибыл какой-то торговец из Италии с рулонами тканей, заполнившими целых две телеги. Его приветствовали в парадных покоях с таким восторгом, как если б он открыл и привез им какое-нибудь средство от блошиных укусов! Дуглесс незаметно для себя вдруг обнаружила, что и она подключилась к этой вакханалии и вместе с остальными дамами занимается тем, что без конца разворачивает рулоны узких тканей и прикладывает образцы материи то к одной женщине, то к другой!
К ним присоединились и Николас с Китом — подобно большинству тамошних мужчин, они любили быть со всех сторон окруженными смеющимися, возбужденными, хорошенькими женщинами. К испугу Дуглесс, Кит отобрал для нее ткани на два платья и заверил ее, что пора уже ей носить свои собственные наряды.
Ворочаясь той ночью в постели, Дуглесс некоторое время провела без сна и все размышляла над тем, сколь отличны люди елизаветинской Англии от ее современников и, вместе с тем, как все-таки схожи с ними! Читая романы, где действие происходило в эпоху Елизаветы, Дуглесс почему-то усвоила, что народ в то время почти ничего не делал, кроме того, что вел бесконечные политические дискуссии. Создавалось впечатление, что даже при наличии телевидения, радио и различных политических еженедельников с обзорами новостей американцы как будто и вполовину не информированы так, как были якобы искушены в политике всякие персонажи из романов о жизни средних веков. Однако, как очень скоро поняла Дуглесс, люди тут, подобно обычным американцам, куда больше интересуются фасонами одежды, сплетнями или тем, как надлежащим образом управлять сложным хозяйством своих огромных поместий, нежели тем, что именно в данный момент делает королева!
В конечном итоге Дуглесс решила, что станет, конечно, делать для народа все, что в ее силах, но одновременно она поняла, что изменять уклад жизни людей шестнадцатого столетия вовсе не входит в ее задачу! Ее ведь направили в прошлое с тем, чтобы она спасла жизнь Николаса, и именно на этом она и намеревалась сосредоточиться. Она тут — наблюдатель, а вовсе не миссионер!
Был, правда, один аспект в этой средневековой жизни, с которым Дуглесс никак не могла смириться, это — отсутствие ванн. Люди, конечно, умывались и мыли руки и ноги, но целиком мылись весьма редко. Гонория не уставала напоминать Дуглесс о том, что та «слишком уж часто» (это — трижды в неделю!) принимает ванну. Дуглесс и сама терпеть не могла эту процедуру: нужно было, чтобы слуги занесли в спальню лохань для купания, затем другие слуги начинали шнырять с ведрами горячей воды в руках. Усилия по приготовлению ванны были столь грандиозными, что обычно после того, как вымывалась Дуглесс, в той же воде, чтобы она не пропадала, мылись еще двое. А однажды вышло так, что Дуглесс пришлось мыться в третью очередь, и на поверхности воды плавали чьи-то вши!