Рыцари былого и грядущего. Том II
Шрифт:
Шерхан лежал на козырной шконке в камере СИЗО и думал. Спокойно думал, без напряжения, без нервов. Времени у него было предостаточно, помешать его размышлениям никто не посмеет — наилучшие условия для того, чтобы чётко разложить по косточкам всё, что ему известно.
Менты повязали его в тот самый момент, когда он получал с коммерса деньги. Секунда в секунду подошли, значит, всё знали заранее. Кто его слил? Каждому из своих пацанов он верил безусловно. И ни одному из них не было смысла рыпаться на Шерхана, они знали, что без него им будет хуже, чем с ним. Кто-то из них захотел встать на его место? Ни один не имел для этого достаточной силы. Он поочерёдно вспомнил лица всех своих пацанов, какие они были последнее время, и понял — не они. Вокзальные менты? Это уж и вовсе смешно. Они слабые. И резона у них тоже нет. Но слабый может трусливо из-за угла нанести удар сильному. Конечно, может. Только сильный всегда чувствует рядом с собой того, кто может осмелеть с перепуга. Он вспомнил лица ментов. Не они. И вдруг перед ним встало лицо Квадрата. Вот это уже теплее. Нехорошее лицо у него было последнее время. Квадрат перестал предъявлять Шерхану претензии по поводу порядков на привокзальной площади и даже стал подчёркнуто ласковым, а в глазах появилась угроза. Квадрат — сильный и очень осторожный человек, но недостаточно тонкий, чтобы скрыть угрозу, появившуюся в его глазах. Шерхан прокрутил в памяти все их встречи за последнее время, стараясь припомнить все жесты, взгляды, мимолётные выражения лица. Он понял, что Квадрат держал себя неестественно. Постепенно пришла уверенность, что именно старый вор его и слил.
Действовал, наверное, через кого-нибудь из пацанов Шерхана, но это не имеет значения — сломать можно любого. Значит, Квадрат. Но зачем? Старый дурак под собой сук рубит. Но ведь Квадрат умный, он понимает это. Так зачем же? Шерхан долго думал и понял, что вопрос надо ставить иначе. Не «зачем?», а «почему?». Потому что Шерхан — чужой. Правильный, но чужой. Квадрату было тяжело, почти невыносимо рядом с Шерханом, и он решил избавиться от этой тяготы. Вор слил ментам правильного пацана. Если это доказать, сходняк приговорит Квадрата к смерти. А доказать это можно. Даже, пожалуй, нужно.
Размышления Шерхана прервал лязг дверей. Но пороге камеры выросла удивительная фигура. Маленький сухонький священник в рясе стоял и тихо по-детски улыбался, оглядывая камеру.
— Здравствуйте, — сказал священник, и его лицо озарилось ещё более светлой улыбкой.
— Вот это явление! — взвился со шконки один блатной и, растопырив пальцы, подрулил к священнику. — Какими судьбами, батя?
— Обвинён в краже икон. К разбойникам сопричислен, — продолжал по-детски улыбаться священник.
— Но ты же не крал икон, батя? — издевательски испугался блатной.
— Нет, конечно же. Я ни в чём не виноват.
— Так вот почему тебя к нам в камеру определили! Мы же тут все ни в чём не виноваты. Это специальная камера — для невиновных.
— Да, я знаю, — улыбка неторопливо исчезла с лица священника.
— Слышали, бродяги? — блатной весь расплавился. — Батя в курсе. Толковый поп.
Вся камера, как заворожённая, уставилась на священника. Наконец, подал голос Шерхан:
— Что же ты, Болт, человека на ногах держишь, с расспросами пристаёшь. Дай сначала пройти, устроиться.
— Так это я от изумления. Растерялся малость. Проходи, батя, вот и шконку мы для тебя приберегли, — шутовски раскланялся Болт.
Когда священник присел на шконку, Шерхан прошёл к столу и хозяйским жестом пригласил священника:
— Может, чайку с дорожки, батюшка?
— Мне за чаёк ответить нечем, — спокойно и вежливо, но очень твёрдо сказал священник.
— А батя-то наш — тёртый калач, — уже без шуток изумился Болт.
— Идите к столу, батюшка, за чаёк, если что, я сам отвечу, — сдержанно улыбнулся Шерхан. — Все слышали? — он обвёл взглядом камеру. — Если что — отвечу я.
— Предложил бы тебе бараночек, батя, да у тебя, наверное, зубки уже не те, — продолжал Болт.
— Мои зубки, чадо, на Колыме остались. Я по молодости десять лет зону топтал.
— Пятьдесят восьмая? — осведомился Шерхан.
— Она самая, — подтвердил священник.
— Ну, батя, — не унимался Болт, — чайку мы отведали, а теперь доставай свой марафет.
— Шутишь, чадо? — вдруг жёстко усмехнулся священник.
— Да какие шутки? Умный человек сказал: «Религия — опиум для народа». А ты ж религию в массы несёшь, значит — наркотики распространяешь. У кого же ещё марафет спрашивать, как не у тебя?
— Твой «умный человек» — дурак и сволочь. А религия — не опиум. Это лекарство.
— И от каких же болезней лекарство?
— В основном — от сердца.
— Типа валидол?
— Вроде того.
— Ну, отец Валидол, если что — мы к тебе.
Так и закрепилось за священником погоняло: «отец Валидол». Он не возражал, ему похоже даже нравилось.
Шерхан приготовился к тому, что ему теперь придётся защищать отца Валидола от издевательств братвы, но он ошибся — никто и не думал над батюшкой издеваться, изредка подшучивали, но добродушно, а в общем относились вполне уважительно. Батюшка ни к кому не приставал с разговорами о Боге, но если спрашивали — отвечал охотно. С ним постоянно шушукался кто-нибудь из арестантов, особенно на прогулке, когда была возможность отойти ото всех в сторону. Большой популярностью пользовались его рассказы о колымских лагерях. Батюшка рассказывал без лишних подробностей, очень кратко, но ярко и совершенно без назидательности, он никогда не пытался вывести из своих рассказов какую-либо мораль. Батюшка со всеми без различия говорил уважительно и даже тепло, но с большим достоинством и ни перед кем не заискивал. Он ни разу не вмешался в разговор арестантов, если не обращались к нему лично. Всех поддерживал, но никого не напрягал. Шерхан наблюдал за лицом Валидола очень пристально, и тот ему всё больше нравился, но он ни разу не пытался поговорить со священником по душам. Один раз только спросил:
— А воров вы, батюшка, знали на Колыме?
— Знал, как не знать.
— И как они вам?
Священник вздохнул:
— Сильные люди. По-своему справедливые. Но очень жестокие. Никому ничего не прощали. К ним можно было обратиться за помощью, за поддержкой, воры вели себя куда честнее, чем вертухаи. Но ворами всегда двигала только ненависть. А это плохо.
— А сталинский режим был, по-вашему, хорошим?
— Наисквернейшим.
— Так вот воры и ненавидели этот режим. Не сотрудничали с ним никогда. Честно себя держали. А ведь попы сотрудничали с наисквернейшим режимом, хотя прекрасно понимали, с какой нечистью знаются. Получается, воры были честнее попов.
— Разные были попы, так же, как и воры. Каждый за себя отвечает. Вот я, к примеру, когда с зоны откинулся, поехал к себе в деревню служить. Храм мне давать не хотели. Знаешь, скольким христопродавцам мне пришлось низко в ножки поклониться, чтобы мне всё-таки дали храм? И упрашивал, и унижался. И перед кем? Перед врагами Божьми, перед самой скверной породой. Но зачем я это делал? Ради людей, чтобы людям слово Божие нести. А мог бы и не унижаться. Ушёл бы куда-нибудь в горы Абхазии пустынножительствовать. И люди остались бы без храма. Без валидола.