Рыцари, закованные в сталь

Пайл Говард

Обычное копье не было включено в список оружия, его заменял глевлот. Это было страшное и смертоносное оружие, хотя и слишком тяжелое для нанесения быстрых и точных ударов. Граф Альбан ходатайствовал перед королем о включении глевлота в набор оружия для поединка, а суд уступил настояниям короля. И уступка была весьма существенной, так как, будучи в большой моде во времена короля Ричарда, глевлот уже успел выйти из употребления, и молодые рыцари только слышали о нем. Граф Альбан, конечно, хорошо владел этим оружием, а Майлзу оно было в диковинку, он не знал, как им пользоваться и в атаке, и в защите.

С принятием последней присяги и проверкой оружия

предварительные процедуры подошли к концу, и Майлз услышал крики, призывающие очистить ристалище. Когда все его сопровождающие стали уходить, молодой рыцарь снял свою латную рукавицу и как бы попрощался с Гаскойном сильным дружеским рукопожатием, а бедный Гаскойн с тревогой смотрел на побледневшее лицо своего кумира.

Арена опустела, все ворота с грохотом затворились, и Майлз остался лицом к лицу со своим смертельным врагом.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Наступила тишина, в которой был слышен каждый шорох. Констебль занял отведенное ему место ступенькой ниже королевского трона. Тут и вовсе все стихло, и тогда король наклонился вперед и что-то сказал констеблю, который тут же громко троекратно повторил команду, призывающую к началу боя. Она заканчивалась словами: «Да рассудит вас Бог!»

После этих слов противники, каждый из которых до сего момента сидел неподвижно, как железная статуя, натянули поводья и осторожно двинулись вперед, без спешки, но и без колебаний, пока не встретились в самой середине арены.

В схватке, которая за этим последовала, Майлз бился длинным мечом, а граф глевлотом. Какое-то время не было слышно ничего, кроме лязга металла и громовых ударов, ритм которых то учащался, то несколько стихал. Временами, когда бойцы сшибались, останавливались, поворачивались и разъезжались, поднятое ими облако пыли на мгновение скрывало их, покуда ее не относил ветер. Вновь и вновь всадники пришпоривали коней, сближались, бились, разворачивались и снова бились.

На трибуне было спокойно, хотя до Майлза доносился неясный гул возгласов и рукоплесканий. Рукоплескали в основном друзья Майлза, так как с самого начала его преимущество над более старым противником было очевидно.

— Эх! Хороший удар! Славно парировал!

— Смотри!.. Надо было мечом!

— Вон как отскочил!

Иногда даже скандировали:

— Фол-ворт! Фол-ворт! — когда Майлзу удавался красивый удар или маневр.

Отец Майлза сидел, напрягая незрячие глаза, словно желая рассеять мрак и хотя бы на миг увидеть, как сражается его мальчик, а лорд Хаус склонился к уху слепого старика и описывал ему ход боя.

— Не бойся, Гилберт, — говорил он, когда противники разъезжались, — он держится молодцом.

А потом даже добавил:

— Господь благоволит к нам, Гилберт. Альбан дважды ранен, а его лошадь вся в пене. Еще немного, и победа за нами!

Началась наиболее продолжительная схватка, во время которой Майлз обрушил на соперника град беспощадных ударов. Граф отчаянно защищался, но вынужден был отступать все дальше и дальше. Нервы зрителей были напряжены до предела, и многие перевели дыхание, лишь когда Майлз, почти загнав врага за ограждение, остановился и отъехал.

— Проклятье! — воскликнул граф Хаус в крайнем возбуждении, когда наступило внезапное затишье. — Какого черта он опять щадит его?

Уже трижды позволял ему оправиться! Ведь мог бы уж совсем загнать его в угол!

Граф не преувеличивал: Майлз трижды миловал своего противника, когда победа была почти у него в руках. Он трижды пощадил его, несмотря на то, что отлично понимал, какой бедой для близких грозило его поражение. Он высказывал совершенно неуместное благородство, а, может, дал волю юношеской браваде, но скорее всего сказались плоды романтического воспитания на искусственных традициях французского рыцарства. Он чувствовал себя хозяином положения и дал своему противнику эти три шанса, поступив на манер какого-нибудь шевалье или странствующего рыцаря из французских романов, вместо того, чтобы быстро и без особой жестокости завершить бой. Это неразумное благородство дорого ему стоило.

В момент той самой передышки, которая так возмутила лорда Хауса, граф Альбан осадил свою взмыленную лошадь и занял позицию шагах в одиннадцати от своего грозного молодого врага. Он был, как сказал граф Хаус, дважды ранен и каждый раз острием меча, что было значительно опасней, чем рубленая рана. Первый раз меч вонзился чуть ниже кирасы, и это могло быть очень серьезной колотой раной. Другое ранение пришлось в плечо, в стык лат, из которого лилась струя крови толщиной с палец, заливая бок доспеха и стекая на попону. Со стороны граф казался спокойным, неподвижным монументом, и трудно было догадаться, какая ярость клокотала у него в груди.

Когда Майлз смотрел на неподвижную, истекающую кровью фигуру, в его душе шевельнулась жалость.

— Милорд, — сказал он, — вы тяжело ранены, бой обернулся против вас. Вы не желаете признать себя побежденным?

Никто, кроме соперника, не слышал эту речь, и никто, кроме Майлза, не услышал в ответ глухой голос:

— Нет, пес! Никогда!

И тут в мгновение ока граф пришпорил лошадь, она безумно рванулась вперед, и на Майлза обрушился последний отчаянный удар, в который его соперник вложил всю силу ненависти и бешеной ярости. Майлз резко осадил лошадь, успев прикрыться щитом. Клинок отскочил от его гладкой поверхности и, почти не теряя силы удара, опустился на шею коня. Лошадь качнулась вперед, у нее подломились передние ноги, и в то же мгновение обе лошади столкнулись. Оглушенный и раненый конь Майлза был опрокинут. Во время падения Майлз вырвал одну ногу из стремени, другую же не удалось, и он во весь рост рухнул на землю, громыхнув тяжелыми латами. За завесой пыли никто толком не видел, что происходит, но в том, что дело нечистое, никто не сомневался. Граф чуть подался назад и тут же направил коня прямо на распростертое тело Майлза. Альбан вновь заставил коня попятиться, чтобы раздавить копытами лежащего на земле противника, как когда-то топтал он тело его отца в Йорке.

Майлз видел, что именно замыслил его враг, но не мог защитить себя. Упавший в полном вооружении рыцарь почти бессилен самостоятельно подняться, Майлз лежал в тисках того самого железа, которое было его защитой. Он невольно закрыл глаза, и тут на него надвинулась лошадь. Снова оглушительные удары копыт, выбивающие искры из лат, мгновения беспамятства, опять удары копыт, короткое затишье и глухой шум в ушах.

Трибуны напоминали растревоженный улей, только король сидел со спокойным и безразличным видом. Граф повернул свою лошадь и остановился, глядя на короля, словно сверяясь с его мыслями. Все понимали, что Майлз повержен подлым, нечестным ударом, но король и не думал вмешиваться. Он желал смерти Майлза.