Рылеев
Шрифт:
Однако «Русская Правда» (названная так в память свода законов Киевской Руси) еще более укрепила в Рылееве республиканский образ мыслей. Рылееву многое было в ней близко. Во-первых, она утверждала свободу граждан (всех, включая крестьян). «Личная свобода, — пишет Пестель, — есть первое и важнейшее право каждого гражданина и священнейшая обязанность каждого правительства». Проект Пестеля открывал путь буржуазному развитию России. Он предусматривал возникновение по всей стране системы банков и ломбардов, которые могли бы способствовать переходу крестьян к частному предпринимательству. Что касается самодержавия, то «Русская Правда» предполагала в первые же дни переворота уничтожить всю царствующую фамилию.
«Народ российский, — писал Пестель, — не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив того, правительство есть принадлежность народа, и оно учреждено для блага народного, а не народ существует для блага правительства».
Высшим законодательным органом будущей республики намечалось Народное Вече. Исполнительной властью
Конечно, Рылеев далеко не все принимал в «Русской Правде». А что именно — это видно из его разговора с Пестелем.
Встретившись с Оболенским, которого Пестель сумел склонить на свою сторону, и Трубецким, который от предложений Пестеля пришел в ужас, и еще до встречи с Муравьевым Пестель явился к Рылееву, о котором много слышал как об одном из самых решительных й авторитетных членов общества. Их свел Оболенский.
Вот как описывает эту встречу Рылеев: «При свидании с Пестелем я имел с ним долгий разговор, продолжавшийся около двух часов. Всех предметов, о коих шла речь, я не могу припомнить. Помню только, что Пестель желал выведать меня; в два упомянутые часа он был и гражданином Северо-Американской республики, и иаполеонистом и террористом, то защитником Английской конституции, то поборником Испанской. Например: он соглашался со мною, что образ правления Соединенных Штатов есть самый приличный и удобный для России. Когда же я заметил, что Россия к сему образу правления еще не готова, то есть к чисто республиканскому, Пестель стал выхвалять Устав Англии, приписывая оному настоящее богатство, славу и могущество сего государства. Спустя несколько времени он согласился со мною, что Устав Англии уже устарел, что теперешнее просвещение народов требует большей свободы и совершенства в управлении, что Английская конституция имеет множество пороков и обольщает только слепую чернь, лордов, купцов… «Да близоруких англоманов, — подхватил Пестель. — Вы совершенно правы». Потом много говорил он в похвалу Испанского государственного Устава, и, наконец, зашла речь о Наполеоне. Пестель воскликнул: «Вот истинно великий человек! По моему мнению: если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!» и проч. Поняв, куда все это клонится, я сказал: «Сохрани нас Бог от Наполеона! Да, впрочем, этого и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если только он благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном». «Разумеется! — отвечал Пестель. — Я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов, что если бы кто и воспользовался нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном, и в таком случае мы все останемся в проигрыше!» После сего он спросил меня: «Скажите же, какое вы предпочитаете правление для России в теперешнее время?» Я отвечал, что мне удобнейшим для России кажется областное правление Северо-Американской республики при императоре, которого власть не должна много превосходить власти президента Штатов. Пестель задумался и сказал: «Это счастливая мысль! об этом надо хорошенько подумать». Причем я прибавил, что я хотя и убежден в совершенстве предлагаемого мною образа правления, но покорюсь большинству голосов членов общества, с тем однакож, чтобы и тот Устав, который будет принят обоими обществами, был представлен великому Народному собору как проект и чтоб его отнюдь не вводить насильно. Пестель возражал на это, что ему, напротив, кажется и справедливым и необходимым поддержать одобренный обществом Устав всеми возможными мерами, а иначе значило бы остановиться на половине дороги, что, по крайней мере, надобно стараться, дабы как можно более попало в число народных представителей членов общества. «Это совсем другое дело! — сказал я. — Безрассудно б было о том не хлопотать, ибо этим некоторым образом сохранится законность и свобода принятия Государственного Устава». После этого говорили о разделении земель. Пестель полагал, что все вообще земли, как помещичьи, так экономические и удельные, должно разделить в каждом селе и деревне на две половины. Из коих одну половину разделить поровну крестьянам (с правом дара и продажи) в вечное и потомственное владение. Другую же половину земель помещичьих оставить помещикам. Удельных же и экономических крестьян навсегда приписать к деревням и селам их, с тем чтобы участками из оных каждогодно наделять крестьян, смотря по требованию каждого, начиная с тех, кто требует менее. Сим последним средством предполагал он уничтожить в России нищих. После сего я распростился с ним, и более уже мы не виделись».
Как видим, Пестель и Рылеев в этом разговоре полностью сошлись лишь в одном пункте — чтобы «стараться» ввести как можно более членов общества в число депутатов Учредительного собрания («Великого народного собора» — по словам Рылеева). Диктатуру Временного правительства Рылеев считал нарушением прав народа. Мнения их о разделе земли были почти сходны. Ни «Конституция» Муравьева, ни «Русская Правда» Пестеля не устраивали Рылеева, он желал выработки на их основе третьего Устава, который мог бы быть одобрен всеми членами Южного и Северного обществ. Рылеев мечтал о всепроникающей и всесторонней демократии, о таких законах для будущей республики, которые искоренили бы всякую возможность злоупотребления властью. Рылеев скорее согласился бы на конституционную монархию, чем на диктатуру лица не избранного, но назначенного руководителями революционного переворота. И в Пестеле он видел черты честолюбца и бонапартиста, способного стать железной пятой на горло завоеванной общими усилиями свободе.
Во время разговора Рылеев приглядывался к Пестелю. Тот вел себя со спокойной расчетливостью актера. Был он невысокого роста, плотного сложения, с правильными чертами лица. Глаза черные, слегка выпуклые. Спокоен, уверен в себе. Однако за ничем не нарушаемым спокойствием чувствовалась страстность, даже запальчивость. Пестель и в самом деле напоминал Бонапарта!
Рылеев невольно подумал, что не худо бы Пестеля держать под наблюдением — как бы не наделал он беды для России…
А для того чтобы все делалось гласно и с ведома всех членов, необходимо соединить Южное и Северное общества в одно, с единым руководством, — так думал Рылеев. Именно это и было решено во время совещания членов Северного общества на квартире Рылеева перед его встречей с Пестелем.
После Рылеева Пестель виделся с Никитой Муравьевым. Планы Пестеля о диктатуре Временного правительства показались Муравьеву не только «несбыточными и невозможными», но и «противными нравственности». Новое совещание Думы положило истребовать у Пестеля и Муравьева их конституционные проекты и приступить к выработке общей программы, взяв все полезное из «Конституции» Муравьева и «Русской Правды» Пестеля.
На совещании директоров Северного общества с участием Пестеля собрались на квартире Оболенского, кроме хозяина дома, Трубецкой, Н. Муравьев, М. Муравьев-Апостол. Здесь в результате споров Пестель вынужден был согласиться, что созыв Великого народного собора после восстания необходим. Но он продолжал утверждать, что его «Русская Правда» и в этом случае должна получить большинство голосов. «Так будет же республика!» — воскликнул он, раздраженный противодействием северян, и, яростно стукнув кулаком по столу, вышел. Наполеоновская выдержка в самый последний момент изменила ему. С тем он и уехал на юг.
Рылеев не был свидетелем этой сцены. Он еще не вошел в состав Думы, и его не на всякое совещание приглашали.
Он не стремился быть руководителем, но в нем были все качества вожака, что и почувствовал Пестель, обратившись к нему наряду с директорами Северного общества.
2
В 1823 году Рылеев несколько раз посетил салон Софьи Дмитриевны Пономаревой в ее доме возле Таврического сада, на Фурштадтской улице.
Это, собственно, был не салон с определенными днями сбора членов, хоть с каким-нибудь порядком в проведении встреч, — это был попросту кружок знакомых, литераторов, которых собрала вокруг себя молодая, красивая, остроумная, образованная и наделенная многими талантами женщина.
Литературные знакомства ее начались с 1817 года, — навещая в Царскосельском лицее воспитывавшегося там своего брата — Ивана Позняка, — она познакомилась с Дельвигом и Кюхельбекером.
Поэт-идиллик Владимир Панаев писал, что она была женщиной «со множеством странностей и проказ, но очаровательной». По его словам, «всякий, кто только знал ее, был к ней неравнодушен… В ней с добротою сердца и веселым характером соединялась бездна самого милого, природного кокетства». А.Е. Измайлов вспоминал, что Софья Дмитриевна «имела необыкновенные таланты», знала языки и «переводила на русский прозою лучше многих записных литераторов», писала «недурно» стихи, рисовала и к тому же хорошо пела.
В ее гостиной собирались литераторы разных партий, потому что, как сообщает мемуарист, «своенравный ум ее, жажда перемен и разнообразия впечатлений не довольствовались одним и тем же кружком: сегодня собирались у нее Измайлов, Панаев, Сомов и другие сотрудники «Благонамеренного»… в другой день туда являлись Дельвиг, Гнедич, Боратынский, Илличевский». Вместе с Гнедичем приходил к Софье Дмитриевне Батюшков — душевная болезнь, начавшаяся у него в 1821 году в Неаполе (он там служил при посольстве), все более овладевала им. Он был мрачен, подозрителен. Стихов уже не писал. Но рисовал по-прежнему прекрасно — в альбоме Пономаревой он оставил несколько карандашных рисунков: автопортрет, жанровые сцены с мужиками и странниками.
В альбоме Пономаревой — он сохранился — стихи, прозаические записи и рисунки Дельвига, Кюхельбекера, Боратынского; Плетнева, Измайлова, Сомова, Гнедича, Крылова. Есть в нем и автограф Рылеева — единственное свидетельство его причастности к этому салону. Это отрывок из поэмы «Войнаровский», над которой поэт в этом — 1823-м — году начал работать.
Тогда же посещал Рылеев и другой салон — Александры Андреевны Воейковой, племянницы Жуковского и жены А.Ф. Воейкова. Это была одна из самых замечательных русских женщин, умевших создавать около себя духовную, творческую атмосферу. Еще в ее ранней молодости Жуковский (он был ее воспитателем) посвятил ей балладу «Светлана». После этого за ней закрепилось имя Воейковой-Светланы. Ею увлекался молодой Языков, посвятивший ей несколько стихотворений. Ее поклонниками были Гнедич, Боратынский и особенно слепой поэт Козлов, которого она часто навещала, и он выезжал к ней, в дом на Невском против Аничкова дворца, где в то время жил и Жуковский. Постоянными гостями и друзьями Воейковой были Александр и Николай Тургеневы.