Рылеев
Шрифт:
«При составлении нашего издания, — писал Бестужев, — г-н Рылеев и я имели в виду более чем одну забаву публики. Мы надеялись, что по своей новости, по разнообразию предметов и достоинству пьес, коими лучшие писатели удостоили украсить «Полярную Звезду», она понравится многим… Подобными случаями должно пользоваться, чтобы по возможности более ознакомить публику с русской стариной, с родной словесностью, со своими писателями».
Составители сумели в одной небольшой книжке карманного формата отразить современное состояние русской литературы. Практически все лучшие русские писатели приняли участие в «Полярной Звезде», причем рядом с крупными, выдающимися литераторами здесь поместили свои произведения поэты и прозаики второго
«Ознакомить публику… с родной словесностью» (Бестужев) — вот цель издания. Была и еще цель, важная, но, разумеется, не главная, — решить проблему литературного гонорара, дать пример, впервые в альманашно-журнальном деле вознаградив авторов за их труды. Однако полностью этой цели Бестужев и Рылеев достигли только в 1825 году, на третьем выпуске «Полярной Звезды», избавившись от издателя Оленина, который, платя составителям за право издания альманаха, ничем — по традиции — не вознаграждал авторов. Когда Рылеев писал Вяземскому о «Полярной Звезде», что «издание сие у нас — первое явление в этом роде», он имел в виду, конечно, не коммерческую сторону дела.
Альманахи в России выходили и раньше, среди них были очень удачные, например содержательные сборники «Аглая» и «Аониды» конца XVIII века, изданные Карамзиным; «Свиток Муз» поэтов-радищевцев 1800-х годов, однако «альманачный» период в русской литературе, как отметил Белинский, открыли именно Бестужев и Рылеев — этот период продлится до конца 1830-х годов. Позднее — с 1825 по 1832 год — выходили великолепные «Северные Цветы», издававшиеся Дельвигом, «благоуханный» — по слову Гоголя — альманах, но «Полярная Звезда» осталась для всего периода классикой.
В дальнейшем — после 1825 года — ни в одном легальном русском альманахе не были так сильны гражданские, вольнолюбивые мотивы. «Полярная Звезда» в этом смысле была и новой, и единственной. В выпуске па 1823 год есть немало стихотворений «на случай», вполне благонамеренных, но была помещена, например, элегия Пушкина «Овидию», которую автор просил напечатать без подписи, чтобы обойти цензуру, — ведь в ней ссыльный поэт вспоминает о другом, тоже некогда сосланном поэте, древнеримском, который «в тяжкой горести» обращался к друзьям. «Суровый славянин, я слез не проливал», — говорит Пушкин, достойно переносивший опалу. Стихотворение Пушкина «Мечта воина» («Война!.. развиты, наконец, шумят знамена бранной чести…») — о войне в Греции, о «стремленье бурных ополчений» в сражения за свободу народа. Вяземский в послании к поэту Ивану Дмитриеву клеймит тот разряд читателей, которых «осужденье — честь, рукоплесканье — стыд». В стихотворении Глинки, написанном на библейскую тему, аллегория звучала до дерзости современно: «Рабы, влачащие оковы, высоких песней не поют». Басня Крылова «Крестьянин и овца» резкосатирична: суд Волка не мог не привести на память Петербургскую уголовную палату или любое другое судилище тогдашней России. Здесь же были патриотические думы Рылеева и повесть Бестужева о древнем вольном Новгороде. В дальнейших выпусках «Полярной Звезды» (на 1824 и 1825 годы) эти вольнолюбивые и гражданские мотивы будут звучать еще отчетливее.
Была и еще замечательная новинка в альманахе — «Взгляд на старую и новую словесность в России» Бестужева-Марлинского, критический обзор, прообраз обзоров Белинского (начатых «Литературными мечтаниями» в 1834 году), Надеждииа и Полевого. Статья Бестужева невелика, но он сумел живо и с присущим ему художественным остроумием «обозреть» русскую литературу от полумифических ее истоков в домосковской Руси до «последнего пятнадцатилетия», отметив почти всех русских поэтов и писателей в беглых, но интересных характеристиках.
Бестужев явно на стороне романтиков, но вместе с тем, как и Рылеев,
Бестужев, которого, как и архаистов, заботит чистота русского языка, пишет, что в XVI–XVII столетиях «русское слово» было искажено «славено-польскими выражениями», что при Петре Великом в русский язык «вкралась… страсть к германизму и латинизму», а со времен Елизаветы настал «век галлицизмов». «Теперь только, — говорит Бестужев в своем обзоре, — начинает язык наш отрясать с себя пыль древности и гремушки чуждых ему наречий». Бестужев находил, что автор «Слова о полку Игореве» «вдохнул русскую боевую душу в язык юный». Он советует писателям читать «Задонщину» — «наравне со всеми древностями нашего слова, дабы в них найти черты русского народа и тем дать настоящую физиогномию языку».
Рукопись этого критического обзора Бестужев обсуждал с Рылеевым — это ведь была их общая литературная программа. Их стремлением было развеять мрачные «туманы, лежащие теперь на поле русской словесности», — то есть начать говорить смело, открыто.
30 ноября 1822 года цензор А. Бируков, с которым издатели выдержали отчаянную борьбу по поводу многих стихотворений (его, как вспоминал один мемуарист, Рылееву и Бестужеву приходилось даже «закупать»), подписал в печать рукопись альманаха. Печатался он в типографии Греча и потом, в декабре, поступил в лавку книгопродавца Слёнина.
Рылеев и Бестужев то и дело заходили в лавку — изящные, маленькие (в 16-ю долю листа) томики альманаха быстро переходили с полок в руки покупателей. Через неделю не осталось ни одного экземпляра. Успех был полным. Только «История государства Российского» Карамзина была продана до этого так же быстро.
«Толки о «Полярной Звезде» не перестают», — отмечал Бестужев. Вскоре в журналах появились отклики на нее. Начались споры. Альманах взбудоражил не только литературный мир, но и все читающее общество. Много было похвал. Но были и нападки. Особенно сильно полемика разгорится после выхода второго выпуска «Полярной Звезды», в 1824 году.
…В июне и июле 1822 года Рылеев совершил поездку в Киев, куда призвала его начавшаяся еще в 1814 году тяжба с княгиней Голицыной. Он приехал с женой и дочерью в Острогожск. Затем один отправился в Харьков, где навестил учившегося в пансионе младшего брата жены — Михаила. Своего бывшего однополчанина Косовского, переехавшего сюда на житье, он не застал дома. Из Харькова Рылеев отправил назад бричку Тевяшовых и поехал в Киев на перекладных, взяв у губернатора подорожную.
Дни стояли жаркие. Белая пыль легко взвивалась за быстро бегущим экипажем. Стеной вставала сбоку пшеница. Белые хатки деревень, белые рубахи мужиков, белое, знойное, едва голубеющее небо… Огромные подсолнухи в палисадниках… Ночью, теплой и благоуханной, во время остановки Рылееву не спалось. Кругом степь. Вольная, таинственная. Возникала и пропадала вдалеке протяжная песня. Рылееву казалось — скачут там казаки, развеваются казацкие знамена. Что там — «старая козацкая слава по всему степу дыбом стала», как пел один кобзарь.
Рылеев присматривался к степному быту.
Например, позднее, объясняя в примечаниях к поэме «Войнаровский», что такое «толокно», он расскажет, что «в чумакованьи, то есть в поездках за рыбою и солью, малороссияне запасались всегда небольшим количеством толокна или гречневых круп для кашицы, которую называют они кулиш… Идучи обозом, они останавливаются в поле, разводят огонь и всем кошем, то есть артелью, садятся за кашицу… Кто едет в осеннюю ночь по степным полям Полтавской, Екатеринославской, Херсонской и Таврической губерний, тому часто случается видеть несколько таких огней, мелькающих, как звездочки, в разных расстояниях на гладкой необозримой равнине».