Ржавый капкан на зеленом поле(изд.1980)
Шрифт:
— Заляпай немного сапоги. В гражданке никто так не драит.
— Это дело вкуса.
— И все-таки прошу тебя.
— Ну хорошо, — уступил я. — На улице. В порядке личного одолжения.
— Тогда поехали… Да, еще командировка! — Он взял со стола продолговатый листок, протянул мне.
Я с удивлением, прочитал, что являюсь заместителем по снабжению директора гвоздильного завода.
— Можно было выбрать заводик посолиднее…
— Выбирал Глеб Максимович. Прилетишь в Москву, предъявишь ему претензии. — Виктор посмотрел на часы, заторопился: — Скорей! Опаздываем!
Александр Дмитриевич, сверхмолчаливый шофер начальника управления, мчал нас на «эмке» с невероятной скоростью. Мы оба тоже молчали. Может быть, Виктор и ожидал от меня расспросов. Но я спрашивать не стал. Все, что нужно было, он уже сказал. А строить догадки на пустом месте не в моем характере.
На аэродроме, в вагоне, снятом с колес и поставленном на вечную оседлость у столба с облепленными снегом проводами, Виктор пошушукался с пожилым майором в мятых полевых погонах с летными эмблемами, и тот повел нас к «Дугласу», стоявшему на самом краю белого заснеженного поля.
— Трудный будет взлет. — Майор покусывал губы. — Ну да ничего. Поле еще раскиснуть не успело, осилим, думаю.
«Дуглас» был старым и дребезжал под порывами ледяного ветра как консервная банка. Бывшая зеленая краска лоскутьями отставала от металла. Казалось просто невероятным, что такая посудина может не только передвигаться, но еще и летать.
Виктор Клепиков пожал мне на прощанье руку:
— Поклон столице!
Я поднялся по лестничке. Майор затащил ее вовнутрь и задраил люк.
— Устраивайтесь. — И пошел к себе, в кабину. Дверь за ним захлопнулась с визгом.
Внутри все было набито мешками с почтой, посылками, автомобильными покрышками, всякой дребеденью. У одной из стен стояла неизвестно как попавшая сюда садовая скамья с ломаной спинкой. Она качалась, все норовя упасть. Сидеть на ней было не слишком-то удобно.
Самолет весь трясся, скрипел и стонал. Ему явно не хотелось взлетать, он сопротивлялся изо всех своих я уж и не знаю скольких лошадиных сил. Но все равно каким-то чудом поднялся в воздух.
На высоте визг и дребезжание вдруг прекратились. «Дуглас», словно понятливое вьючное животное, сообразил, что раз уж его подняли, то теперь ничего не поделаешь, все равно придется лететь, и повел себя сравнительно спокойно, лишь изредка проваливаясь в воздушные ямы. Я как мог балансировал на своей садовой скамейке. Проще, конечно, было бы усесться прямо на пол. Но самолюбие не позволяло.
Из кабины экипажа вышел пилот. Не майор, другой, помоложе, в кожаной куртке. Кивнул мне, сел прямо на мешки с почтой.
— Давай сюда! — прокричал, похлопав по пыльному мешку. — Тут все-таки помягче.
— А не помнется?
Он рассмеялся:
— Что помнется? Рукавицы? Валенки? Свитера? Тут одни подарки фронту.
Уселись рядышком. Действительно, на мешках было куда удобнее — чего я мучился на этом инвалиде из парка культуры и отдыха? Летчик закурил, оглядел меня внимательно. Увидел искалеченные пальцы на правой руке.
— Что, отлетался, друг?
Я поспешно завел руку за спину.
— Так случилось.
— Вот и у меня так случилось. — Он тяжело вздохнул: — На сегодняшний день имеем первый полет после госпиталя. Первый — он же и последний. В голове туман, зрение ни в какие ворота. Спишут, к чертям собачьим! — Летчик сделал несколько глубоких затяжек, поплевал на окурок. — Куда податься, ума не приложу. Я ведь всю жизнь в авиации. Вот ты, например, кто?
— На заводе. По линии снабжения, — ответил я, вспомнив про командировку.
Он опять окинул меня критическим взглядом:
— По твоим мослам не видать. Недавно еще, что ли? — И, не дожидаясь ответа, сказал твердо: — А я от самолетов — никуда. Хоть техником, хоть сторожем на аэродроме… Ну ладно. Отдыхай, снабженец! Скоро Омск.
— Мы там садимся?
— И там, и в Свердловске, и в Казани.
— А когда в Москве будем?
— Черт его знает! К вечеру должны. Если погода. Если заправят вовремя. Если техника американская не забарахлит… Старая калоша! Трясешься в ней и гадаешь…
Садился «Дуглас» так же неохотно, как и взлетал. Но в остальном нам все благоприятствовало: и погода, и обслуга, и техника. В Москву мы прилетели вовремя. Не было еще и пяти часов вечера, когда летчики, ссадив меня со своего служебного грузовика на площади Революции, объяснили, как идти:
— Поднимешься вверх по улице Горького до памятника Пушкину. Там и твой Тверской.
В Москве я прежде был только раз — в составе делегации латвийских комсомольцев на предвоенном Первомае. Так и осталось у меня от нее ликующе-праздничное впечатление: песни, музыка, красные транспаранты на зданиях и над колоннами, белые блузы с красными бантами, радостные, поющие лица.
Я понимал: идет тяжелая война, преобразилась вся страна, и Москва тоже не могла остаться такой, какой запомнилась мне со времени первомайских торжеств.
И все-таки военная Москва меня поразила. Это был совсем другой город: деловой, озабоченный, аскетически-строгий. Прохожие спешили, у каждого дела. Мало кто прохаживался праздно, мало кто улыбался. Зато я заметил другое. Не таким уж длинным был мой путь до Тверского, а остановили меня за это время раз десять:
— Товарищ, у вас нет, случайно, часов?