Ржавый капкан на зеленом поле(изд.1980)
Шрифт:
— Это техник, русский товарищ. Он только вскрыл сейф, а о содержании бумаг не имеет ни малейшего представления.
— Хорошо, — опять включился Глеб Максимович в наш поединок. — Итак, предположим, немцы обнаружили эти бумаги на твоем столе, когда захватили Ригу. Что они с ними сделали?
— Ага, значит, на один этап мы уже продвинулись… Тогда вот почитайте этот документ.
Пеликан выложил на стол еще одну бумагу. Тоже машинопись, только на этот раз на немецком языке:
«СС — штандартенфюрер Грейфельд распорядился:
1. Хранить дело в активной части архива.
2. По имеющимся сведениям, „Воробей“ служит на противостоящей стороне фронта в 121 полку 43 латышской стрелковой дивизии.
Отсюда следует:
а) Найти возможность к установлению контакта через СД или абвер;
б) Привлечь к сотрудничеству.
3. Докладывать о состоянии дел СС — штандартенфюреру Грейфельду лично каждые три месяца».
— А знаешь, эта твоя липа производит очень приятное впечатление.
— Глеб Максимович вертел документ в руке, рассматривая его со всех сторон. — Бумага? Машинка?
— Все подлинное, — заверил Пеликан. — Прямо со стола личного секретаря господина штандартенфюрера.
— А сам Грейфельд?
— Умер, бедняга, в больнице. Пятнадцатого августа нынешнего года. Проникновение постороннего предмета в дыхательные пути. А проще говоря — подавился сосиской.
Глеб Максимович рассмеялся:
— Не слишком героическая смерть!
— Каждому свое, как они любят говорить.
Теперь наконец замысел Пеликана вырисовался четко и определенно. Но неясности все же оставались.
— Ну хорошо. Я перепишу, подпишу. Куда пойдут все эти бумаги?
— В ту активную часть архива, которую гитлеровцы уже заготовили на случай эвакуации Риги.
Кто и как сделает это, спрашивать не имело смысла — в общем и целом было ясно и так. Опять мелькнула мысль о Вере. Она в редких письмах, которые удавалось переправить с той стороны, намекала мне, что работает в отряде радисткой. Но я не очень-то верил. Скорей всего, она меня успокаивала. Ведь радисткой это все же не так опасно, как, скажем, разведчицей.
— Ну предположим, эвакуировали. Уйдут наши бумаги в Берлин, в Гамбург, ко всем чертям. Что потом?
— Потом будем ждать. Глядишь, и попадет по каким-то таинственным каналам в руки наших недругов. А там… Подождем, посмотрим, устоят ли они перед соблазном.
— И я тоже должен буду ждать?
— Жить ты должен будешь, вот что! Жить, как живется, и совершенно забыть об этом нашем с тобой разговоре. И вспомнить о нем только тогда, когда почувствуешь, что к тебе начинают подбираться… Ну что? Начнем оформлять, как сказали бы у вас в милиции?
— А что еще делать? Ты же предупредил: назад хода нет… Кто будет знать обо всем этом?
— Вот только мы трое. Составим соответствующий документ, запечатаем и отдадим на хранение.
Пеликан вытащил из портфеля бутылочку чернил, ручку с новеньким перышком.
— Смотри-ка!
Я прочитал латышскую надпись на этикетке и пришел в восторг. «Чернила для авторучек». У нас в гимназии только такими чернилами и писали!.. И перо! Настоящая «Плада». Первейшая штука для игры в перышки: его никак не перевернешь, нужна особая тренировка.
— Да, подготовился! — похвалил Глеб Максимович. — Молодец!.. А знаешь что, неплохо бы еще сюда и фотокарточку… Фотокарточку Арвида тех лет. Есть у тебя?
— Найдется.
Глеб Максимович одобрительно кивнул.
— Ну что, начнем?
Пеликан пододвинул ко мне лист.
А потом я вернулся из Москвы в Южносибирск к себе в горотдел и стал ждать.
Шло время.
Освободили Ригу. Кончилась война. Мы соединились наконец с Верой. Я ушел из милиции, увлекся историей, поступил учиться.
Никто не напоминал мне о Воробье.
Кончил институт, стал работать на кафедре. Мне предложили поехать за границу, в Австрию. Советской части Контрольной комиссии требовались надежные люди, хорошо знающие немецкий язык.
Я отказался.
Тогда и состоялась наша первая после того памятного вечера в Москве встреча с Иваном Петровичем Озолиным, бывшим Пеликаном. Он очень плохо выглядел, кашлял без конца, хватался за грудь.
— Надо ехать! — убеждал он.
— Нет, Пеликан, нет! Не сработала наша с тобой приманка. Прошло столько лет.
— Вились вокруг тебя, были у нас сигналы. Особенно один тип; мы на него уверенно выходили. Только вот оказался он вдруг под колесами электрички. То ли несчастный случай, то ли сдали нервишки. А может, и свои помогли, чтобы обрубить концы.
— И ты уверен, что это был результат приманки?
— Не уверен. Может быть, приманка. Может быть, что-то совсем другое. Но вились, это точно. Так что непременно надо ехать и ждать.
Мы долго спорили, но он меня так и не убедил. А через несколько дней в институт на кафедру позвонил знакомый человек и сообщил о смерти Пеликана.
И тогда я решил поехать. Отправился в министерство и сказал, что согласен.
Работал с австрийской молодежью, заведовал отделом связи с читателями в газете Советской Армии для населения Австрии.
О Воробье я вспоминал все реже и реже.
А когда через несколько лет вернулся из Австрии в Советский Союз, мое участие в операции было официально прекращено. Я и вспоминать перестал о таком уже бесконечно далеком и совершенно нереальном Воробье.
ПОЧЕМУ МНЕ ТАК БЕСПОКОЙНО?