С аквалангом в Антарктике
Шрифт:
Мы погружались ежедневно, но довольно часто между окончанием разборки и приходом вездехода оставался час или два. Это время мы обычно проводили в пингвиньей колонии, наблюдая за жизнью этих аборигенов Антарктики. Однажды я отправился к пингвинам. Прямо на голову мне пикировали поморники, гнезда которых, как это нередко бывает, располагались рядом с колонией пингвинов. Я не обращал особого внимания на этих надоедливых птиц — накануне прочел в книге Роберта Скотта, что поморник лишь слегка касается грудью головы человека, но не ударяет его и не клюет. Было тепло, и я шел без шапки, твердо веря в силу печатного слова. Внезапно мне показалось, что меня стукнули по голове тяжелым мешком, я сел на землю, в ушах звенело. Птица, ударившая меня грудью, тоже была ошарашена, села рядом и озадаченно вертела головой. Ошиблась ли она в расчете, произошло это намеренно или случайно, не знаю, да тогда было и не до того. После этого случая я стал относиться к поморникам настороженно и решил достать у монтажников нефтебазы специальный металлический шлем для защиты головы от падающих предметов. Впрочем, шлем не понадобился: птенцы поморников росли, родительский инстинкт у взрослых ослабевал, и они нападали на человека уже не так настойчиво.
6 января 1966 года было для меня знаменательной датой — исполнилось девять лет со дня моего первого погружения под воду. Самодельный подводный аппарат, который изготовил я вместе с моим товарищем Толей Зосиным, обладал поистине уникальным набором изъянов и недостатков и, к счастью для его авторов, был использован всего для двух погружений в плавательном бассейне. Впрочем то, что тогда я погрузился первый раз, не совсем верно. Мне было всего лет тринадцать, когда я попытался спуститься под воду, — до сих пор не понимаю, как разрешили мне это родители, впрочем, они скорее всего просто не думали, что это может быть опасно. Я уже знал, что под воду надо подавать сжатый воздух, и он шел из четырех плавающих на поверхности туго надутых футбольных камер к регулирующему крану, а оттуда в надетую на меня маску от противогаза. В руках я держал сетки с камнями, чтобы не выбросило на поверхность. Глубина составляла всего 2 метра, воздуха хватило минуты на полторы. Я ничего не увидел, вода была мутной, в наклонно стоящих стеклах противогаза все двоилось. На следующий день, решив повторить спуск, вновь стал велосипедным насосом накачивать камеры, но было очень жарко и две из них лопнули со страшным шумом. На этом мой первый водолазный аппарат закончил свое существование, и я забыл о нем надолго. Но тот прибор, в котором мы спускались в бассейн, несмотря на все свои недостатки, выполнил свою роль — через три месяца я поступил в школу легководолазов. Про акваланги еще только ходили неясные слухи, и под руководством опытнейшего водолаза Дмитрия Рихардовича Креймана мы учились погружаться в вентилируемом и кислородном водолазном снаряжении. К Дмитрию Рихардовичу, или просто Рихардычу, как мы его называли между собой, я навсегда сохранил чувство глубокой благодарности. Он был одним из основателей подводного дела в нашей стране, и немало водолазов получили под его руководством первое крещение в воде. Конечно, многое из того, что делалось десять лет назад, теперь кажется примитивным, наивным и смешным. Наш опыт, возможности и снаряжение здесь, за 15 000 километров от Ленинграда, трудно даже сравнивать с тем, что было тогда, но все же воспоминания о первых шагах навсегда сохраняют особую прелесть. В годовщину начала своей подводной деятельности мне предстояло сфотографировать животных на глубине 30–38 метров. Я погрузился вниз с двумя фотоаппаратами и лампами-вспышками и провел там полчаса. Еще несколько лет назад такое погружение в Антарктиде казалось бы пустой фантазией.
На следующий день подводный мир стал изменяться. Шуба ледяных кристаллов на сосульках исчезла, они стали тонкими и как бы обглоданными, а еще через день растаяли окончательно. Вода подо льдом до глубины 3–5 метров стала мутной, в ней плавало множество мелких водорослей и рачков, обитавших прежде среди ледяных кристаллов. Откуда-то из глубины, почуяв обилие пищи, появились гребневики и медузы. Гребневики — плавающие планктонные хищники — были очень изящны. Они имели тонкое полупрозрачное тело бочонкообразной формы и медленно двигались при помощи тончайших щетинок, восемью рядами расположенных со всех сторон тела. Реснички сверкали, когда гребневик плыл, по его боковым линиям, казалось, пробегали огоньки. Отдельные гребневики были довольно велики, они с трудом помещались в трехлитровой банке. Они плавали вверх и вниз, поднимаясь откуда-то из глубоких слоев воды к самой поверхности льда, а потом вновь опускались обратно. В большом количестве появились и разнообразные медузы. Интересно, что у большинства из них были сожители — крупные рачки-амфиподы. Это были очень своеобразные животные — их огромные глаза занимали всю голову; такие большие глаза, видимо, облегчают рачку поиски медузы, в которой он живет. В самых маленьких медузах рачки были длиной всего в несколько миллиметров, но в крупных они достигали 5–6 сантиметров. Паразиты часто обладают упрощенной организацией, но внешне эти рачки не были примитивны. Если медуза разрывалась при ловле, они начинали быстро плавать в воде, но сам рачок, скорее всего, однажды попав в медузу, никогда ее не покидает. Рачков, вероятно, можно считать не паразитами, а комменсалами — сожителями медузы, не приносящими ей ни вреда, ни пользы и питающимися той пищей, которую медуза вылавливает из воды.
Работа шла успешно, и мы решили начать постепенно продвигаться в глубину — нам нередко вспоминались огромные кувшины на отвесной стене, уходящей в бездну. Взяться за это предстояло мне: состояние ушей у Пушкина медленно улучшалось, но он все еще не мог спускаться вниз с достаточной скоростью. Мы не раз обсуждали вопрос о том, на какую глубину вообще следует здесь спуститься. Эта проблема имела две стороны — практическую и психологическую. Нужно было решить: ввести для всех одну предельную глубину или установить ее отдельно для каждого водолаза — в этом и состояла психологическая сторона вопроса. Второй вариант обеспечивает более эффективную работу, так как наша подготовка и опыт неодинаковы. Зато сразу же возникают затруднения: те, кто допущен к спускам на меньшую глубину, считают себя обиженными, а свои способности — недостаточно оцененными. Это вызывает ухудшение отношений, делает работу неприятной и может полностью обесценить небольшое увеличение эффективности. Я долго размышлял над этой проблемой и в конце концов склонился к первому варианту. Максимальную глубину для всех троих — считая Грузова, который скоро должен был приехать — решили определить в 50 метров, что было несколько меньше той глубины, на которую мы спускались на Севере. Я уверен, что мы вполне могли бы спуститься и глубже, по крайней мере, до 70 метров, но риск при этом значительно увеличивался, так как у нас не было опыта работы на такой глубине, а Антарктида — неподходящее место для подобных экспериментов. К тому же ценность столь глубоких спусков с точки зрения научных результатов была бы не очень велика — мы не могли пробыть на этой глубине больше пяти минут. Мы решили ни при каких условиях не опускаться глубже установленного предела.
Погружения на большую глубину требуют особых навыков. Чтобы их восстановить, следовало сперва сделать три-четыре спуска на глубину 42–43 метра. На этой глубине в скале был небольшой выступ, на котором можно было отдохнуть, что при глубоководных погружениях очень важно. Спуски эти оказались не слишком сложными, самочувствие под водой было хорошим, я собрал довольно много ранее не встречавшихся нам животных. С выступа огромные кувшины были хорошо видны, и можно уже было рассмотреть, что это губки.
Однако спуститься к ним было значительно труднее, так как у вертикальной стены нельзя было остановиться: меня немного тянуло вниз, губчатая резина костюма сжималась с глубиной. Невозможно было и повиснуть на веревке: я начинал качаться и не мог собирать животных. Следующее погружение было на глубину 47–50 метров. Нырнул вниз и через минуту был уже на глубине 20 метров, после полуминутного отдыха опустился вниз, на площадку на глубине 36 метров, оттуда — на уступ на глубине 42 метров. Теперь предстояло погрузиться глубже. Начал очень осторожно спускаться, чуть-чуть противодействуя погружению слабыми гребками ласт. Стена, сплошь покрытая животными, проплывала на расстоянии полуметра от моей маски. На глубине 45–46 метров население изменилось: вместо зарослей гидроидов появилась масса червей в известковых трубках, из которых высовывались только венчики щупалец. Среди червей росли изящнейшие ажурные известковые сетки — колонии мшанок. На стене сидело множество необычайных офиур, с шестью длинными и тонкими, усаженными множеством шипов лучами. Чаще всего у офиур бывает пять лучей, формы с шестью лучами довольно редки. Я остановился и стал собирать животных в пластмассовый сосуд, состоящий из нескольких отделений, закрытых выдвигающимися крышками, — очень удачное изобретение Грузова. Приходилось все время грести ластами и одновременно складывать животных в сосуд. Огромные кувшины губок были еще на несколько метров ниже меня, увы, глубже 50 метров. Однако я заметил несколько колоний примерно на той же глубине, на которой я находился, но на расстоянии 20–30 метров по горизонтали. Я раздумывал, подплыть к ним сейчас или же в следующий раз спуститься туда сверху.
Внезапно мое самочувствие изменилось: возникло чувство нереальности окружающего мира, все вокруг стало терять свою четкость, предметы по краям поля зрения расплывались, утрачивали свои контуры. Это были первые симптомы действия глубины, видимо, свою, хотя и очень простую, работу я делал слишком быстро. В этом первом сигнале опасности еще не было ничего угрожающего, усилием воли можно было вернуть предметам их реальность, я вполне владел собой и хорошо знал, что теперь следует быстро, но без всякой спешки, не делая резких движений, подниматься наверх. Опытный подводник чувствует первые, едва заметные сдвиги в своем состоянии, новичок же осознает опасность только тогда, когда она уже становится серьезной. Конечно, лучше не переходить границу, за которой начинается глубинное опьянение, но его первые симптомы нужно хорошо знать, не бояться и уметь действовать правильно. Я тотчас перестал двигаться, подал сигнал подъема. Саша стал вытаскивать конец, и я немедленно начал всплывать. На глубине 43 метра нормальное состояние внезапно полностью восстановилось, и я прекратил подъем. Здесь тоже было немало интересного и стоило остановиться на несколько минут, пока не истекло время безопасности. При следующем глубоком погружении я уже прямо спланировал к губкам. Они были не так велики, как сначала показалось, несколько меньше метра в высоту, всю поверхность их густо усеивали многочисленные рачки-изоподы. Губки были очень плотные и вязкие, нож застревал, и в конце концов я просто оторвал одну из них от скалы. При этом спуске — глубина была 47 метров — я чувствовал себя гораздо лучше, чем при предыдущем. Навыки работы на глубине, видимо, быстро восстанавливались.
Хотя Пушкин еще не мог спускаться глубоко, и ему встречалось немало нового. Одно погружение было целиком посвящено охоте на рыбу, после появления тюленя она стала пугливой, пришлось прибегнуть к подводному ружью. Саша собрал довольно много рыб, некоторые были из редких. При другом погружении он заметил необычную губку под камнями, рядом с ней стояла небольшая рыбка. В тот раз основной задачей был количественный сбор, и губка осталась под водой до более удобного момента. Почти при каждом спуске Саша проплывал рядом с губкой — рыба была все на том же месте. Наконец дошел черед и до губки, и тут, при ближайшем рассмотрении, она оказалась кладкой рыбьей икры; икра была крупная, внешне похожая на кетовую, но бесцветная и почти прозрачная. Пушкин стал искать другие кладки и нашел вблизи еще одну.
Для А. П. Андрияшева эти находки были очень интересны, так как никому еще не приходилось видеть кладку икры антарктических рыб, хотя в пойманных рыбах икру находили нередко. Крупные размеры икринок давали основание предполагать, что они развиваются длительное время — Андрияшев даже высказал мысль, что на это может потребоваться более года. Было очень заманчиво подтвердить это предположение, так как пока подобные факты еще не встречались, и поэтому нас просили собирать небольшие пробы из кладки раз в месяц, чтобы выяснить, с какой скоростью развивается малек в икринке. Первые найденные кладки, к сожалению, были собраны целиком, никто из нас не предполагал, что икра будет обнаружена при этом спуске, а водолаз под водой не может помнить инструкции на все случаи жизни. Еще два погружения были потрачены на поиски новых кладок, казалось, что раз найдены сразу две, не представит труда отыскать и еще. Пушкин нашел несколько редких животных, но икры больше не было, и пришлось примириться с тем, что понаблюдать за развитием мальков не удалось.
Случались, впрочем, и такие находки, которые не имели научной ценности. При одном из погружений я заметил среди камней странные черные щупальца и подплыл ближе. Это оказался веник, самый обычный банный веник, торчащий среди скал. Попал он сюда, на расстояние 3 километров от поселка, очень просто. В Мирном весь мусор выбрасывают на лед рядом со станцией, а потом, когда лед взламывается, все уплывает в море. Понятно, что мусор уносит при этом далеко и он оказывается в самых неожиданных местах.