С аквалангом в Антарктике
Шрифт:
Я увидел Сашу еще под водой, из дыхательного автомата вырывались пузыри выдохнутого воздуха, значит, он, по крайней мере, был жив и дышал. Почти в ту же секунду Пушкин высунул голову из-под воды и мгновенно сорвал с себя шлем. Он дышал быстро и тяжело, но не это привлекло наше внимание. Плечи, руки, грудь водолаза, дыхательный автомат акваланга — все покрывала какая-то странная переливающаяся масса. Мы не сразу догадались, что это такое, и только через несколько секунд я понял, что перед нами большой осьминог. Стали отдирать от Саши щупальца, они держались не очень плотно, но их было восемь, и как только отрывали одно, другие присасывались снова. Наконец Пушкин вместе со спрутом вылез из лунки, и мы сняли огромного моллюска. Осьминог был большой, каждая рука достигала в длину почти метра, но самым удивительным была тонкая эластичная перепонка, соединяющая все руки в один огромный зонт. Весь он был странного светло-пурпурного цвета, который все время менялся, то краснел, то бледнел, то делался серо-лиловым, а в середине прятался небольшой клюв, очень похожий на клюв попугая. Налюбовавшись зверем, мы осторожно положили его в ведро, он там не поместился, то одна, то другая рука то и дело высовывались наружу. Весил он, видимо, около полупуда. Это был, как выяснилось впоследствии, самый крупный осьминог, найденный в Антарктике. По словам Саши, встреча с осьминогом произошла так. Пушкин опустился на глубину около 20 метров и неожиданно ниже себя увидел в толще воды огромный зонт — осьминог спокойно висел, не делая никаких движений, и смотрел на водолаза. Интересно, что всего за двадцать минут до этого я был на том же самом месте, но ничего не увидел — спрута еще не было. Опасаясь, что если прямо подплыть к животному, оно уйдет в глубину, Саша резко нырнул вниз, тогда-то я и почувствовал первый рывок. Теперь осьминог оказался прямо над водолазом, и расправленный зонт казался гигантским. Он по-прежнему находился на том же месте и не делал никаких попыток уплыть. Пушкин стал всплывать прямо на спрута и схватил его руками. Тот не пытался вырваться и только обвил Сашу всеми своими щупальцами. Объятие было не особенно сильным, утверждения, что осьминог может под водой задушить человека, являются чистейшей фантазией, для водолаза с дыхательным аппаратом он практически безопасен. Все же, конечно, огромный полип, как называли этих животных в старину, сильно мешал Пушкину двигаться, и он тотчас дал сигнал подъема. Для Саши это была первая встреча с осьминогом, и он вышел из нее с честью.
Впрочем, потом мы немало донимали Пушкина сомнениями о том, кто кого поймал — он ли осьминога или осьминог его и как все происходило в действительности. Раз под водой кроме Пушкина (и спрута) никого не было, мы могли сомневаться сколько угодно, осьминог, во всяком случае, ничего не рассказывал.
Хотя спрут и не представляет для водолаза реальной опасности, все же отношение к нему совсем другое, чем к прочим подводным обитателям. Дело не только в том, что он единственный из всех холоднокровных животных заслуживает названия зверя — его глаза, мозг, органы чувств намного совершеннее, чем у остальных беспозвоночных, — но и в какой-то странной вере в то, что он обладает своеобразным разумом. Правда, лично я никогда не видел, чтобы этот разум как-то проявлялся, но ни с одним другим животным не связано столько суеверий и совершенно фантастических рассказов. Даже опытные дальневосточные водолазы, ловцы трепангов, часто побаиваются спрута, считают, что он может пережать воздушный шланг, и не любят встречаться с осьминогом под водой. Мы не испытывали страха, но все же относились к спруту с уважением, и каждая встреча с ним хорошо запоминалась. Осьминога довольно неприятно убивать, но так как он очень вкусен, приходилось идти и на это. Впрочем, наш экземпляр ожидала более блестящая судьба — пополнить коллекции Зоологического института. Мы нашли большой бидон и поместили туда осьминога на вечное хранение.
На следующий день у нас снова был гость — опять наш милейший доктор Леонов, который намеревался заснять еще несколько кадров для своего любительского фильма. Мне очень хотелось сфотографировать человека под водой, и, так как почти все запланированные работы были закончены, я решил погрузиться вместе с Пушкиным, снять его спуск и особенно аквалангиста вместе с гигантской губкой, сбор пробы и другие кадры. Кое-что я намеревался снять подводным киноаппаратом, который спокойно ожидал этого времени в своем ящике, — это была первая лунка, где под водой оказалось достаточно светло для киносъемки. Пушкин, как обычно, спускался со страховочной веревкой, я же должен был идти под воду свободным спуском, без конца, иначе веревка, попадая в поле зрения камеры, мешала бы мне снимать. Я не видел в этом ничего опасного: под водой была превосходная видимость, лунку было заметно издалека, рядом со мной должен был быть Пушкин, на помощь которого всегда можно было рассчитывать.
Я взял фотоаппарат и кинокамеру и спустился под воду. Аппарат положил на дно, а с кинокамерой поплыл выбирать место для съемки первого кадра — Пушкин появляется в проруби и опускается на дно моря. Место нашлось сразу, а Саша наверху должен был ждать пять минут, пока я найду точку для съемки, потом всунуть в лунку ноги, поболтать ими — условный сигнал — и спрыгнуть в воду. На выбор места я потратил куда меньше пяти минут и мог не спеша снять морских звезд, ежей и прочую живность (впрочем, из этого ничего не получилось, в Ленинграде при проявлении выяснилось, что свет на дне здесь тоже был слишком слаб). Прошло уже больше назначенного времени, а Саша все еще не появлялся, видимо, наверху произошла какая-то задержка. Позднее оказалось, что порвалась резиновая перчатка. Выходить наверх не хотелось, и я опустился в соседний каньон, прорезавший мелководье. Здесь казалось так светло, что просто не верилось, что море покрыто двухметровым слоем льда. В ярком синем свете рельефно выделялись красно-оранжевые мягкие кораллы, синие морские звезды — можно было снять немало интересного. Время от времени я посматривал вверх — не покажутся ли там пушкинские ноги. Неожиданно мое внимание привлекло странное обстоятельство: когда я опускался вниз и выдыхал воздух в шлем, он наполнялся густым туманом, казалось, что все вокруг на секунду-две заволакивало дымом. Это было неожиданно, и я не мог понять причину такого непонятного явления. Еще через несколько минут показалось, что стало как будто немного труднее дышать — сопротивление вдоху увеличилось. Это было уже неприятно, но не настолько, чтобы прекращать спуск, воздух подавался еще довольно свободно, дышать было вполне возможно. Скорее всего, немного разрегулировался дыхательный автомат, но это ничем серьезным не грозило.
Тут наконец ноги Пушкина появились в лунке. Я быстро занял намеченное место и приготовился к съемке. Пушкин появился вверху, его фигура казалась полупрозрачной в сиянии, шедшем из лунки. Потом, весь в прозрачной голубой дымке, он начал вырастать у меня на глазах, медленно опускаясь вниз. Аппарат жужжал, запечатлевая это на пленку. Тонкая нить страховочного конца тянулась за водолазом. Я впервые видел человека под водой в Антарктике, до этого мы никогда не спускались вдвоем, и удивился, насколько хорошо он заметен в кристально чистой воде. Крошечная фигурка ползла по залитому светом дну, но вот Пушкин добрался до каньона и исчез, погрузившись в него. Я бросил кинокамеру, подплыл к фотоаппарату, взял его и следом за Сашей опустился в каньон. Между тем дышать делалось все труднее, с аквалангом явно было что-то неладно. Если бы я был под водой один, нужно было бы тотчас выйти и сменить акваланг, но мы погружались вдвоем и прерывать спуск не хотелось, нужно было снять хоть несколько кадров. Если бы я вышел, Пушкин собрал бы пробы, но уникальные снимки, скорее всего, никогда не были бы сделаны. Мы оба опустились на глубину около 20 метров рядом с гигантской губкой — дышать стало еще труднее, но я все же сделал несколько снимков. Теперь нужно было спуститься еще глубже, к кораллам, морским лилиям и ярким красным губкам, однако делать это очень не хотелось: если акваланг в порядке, подача воздуха с глубиной почти не меняется, но в неисправном аппарате дышать на глубине становится труднее. Секунду я раздумывал. Мои мысли были прерваны самым решительным образом: подача воздуха внезапно прекратилась, лишь ничтожная струйка сочилась из акваланга независимо от моего вдоха или выдоха. Тут уж размышлять не приходилось, правда, я еще успел показать Пушкину, что выхожу наверх. Он кивнул головой, видимо, подумав, что испортился фотоаппарат. Я стал возможно быстрее всплывать, временами, помогая себе, подтягивался за страховочную веревку Пушкина. Я старался ее не дергать, иначе Грузов, стоящий на страховке, стал бы вытаскивать нас обоих; однако один человек не может вытащить быстро сразу двух водолазов, я должен был рассчитывать только на свои силы. Очень надеялся, что наверху дышать станет легче, но этого не произошло, довольствоваться ничтожной подачей воздуха сделалось мучительно трудно. Хотелось дышать часто-часто, но я хорошо знал, что единственный выход — медленно втягивать в себя ту ничтожную струйку, которая по-прежнему сочилась из баллонов. Мозг еще работал четко, но движения становились вялыми, судорожные сокращения сжимали грудную клетку. Последние 30 метров, 20, 10 — наконец лунка. Я высунул голову, сорвал с себя шлем и полной грудью глотнул чистый воздух. Перед глазами шли розовые круги, руки и ноги налились странной тяжестью, но теперь все было позади. Доктор и Женя кинулись ко мне: они, конечно, были очень испуганы и не понимали, в чем дело, все уже привыкли к тому, что спуски обычно проходят благополучно. К счастью, врачебная помощь была не нужна, я отдышался и вылез на лед.
Часто после подобных случаев надолго остается неприятный осадок, усиливается чувство психического напряжения, теряется вкус к погружениям, пропадает желание спускаться под воду. С подобным явлением знакомы и многие спортсмены, и если альпинист сорвется на скальном маршруте, он обязательно должен снова его пройти, слаломист после падения на трассе вновь спускается по ней, иначе теряется уверенность в своих силах. Точно так же для подводника самый верный способ бороться с этими неприятными последствиями — возможно скорее погрузиться вновь и убедиться, что умение плавать и работать под водой не изменилось. Погружение Пушкина уже закончилось, и я надел запасной акваланг и вновь спустился под воду. На этот раз я был со страховочным концом и, разумеется, ничего не произошло, я благополучно собрал пробу и закончил пленку в камере. Вечером мы разобрали и тщательно проверили неисправный акваланг. Но если сразу после спуска он почти совсем не подавал воздух, то теперь, всего через несколько часов, в акваланге не обнаружилось никаких дефектов. Это было очень странно, и аппарат решили еще раз проверить под водой.
Потом нас снова посетил врач-кинооператор, но этот учился в Московском институте кинематографии и снимал для студии документальных фильмов. Так как все эти гости изрядно нам мешали, ему было поставлено жесткое условие: снимать то, что действительно происходит, не отвлекая нас от дела и не прося принять выигрышные для съемки позы. Наш кинооператор учился только на первом курсе, понял все буквально и действительно нисколько нам не мешал. К этой съемке он готовился долго и наконец выбрал день, с нашей точки зрения, самый неудачный. Сильный ветер нес снежные иголки, небо, снег, лед — все сливалось в сплошную белую пелену. Ветер бил снежинками по лицу, тащить сани было тяжело, не легче оказалось и сидеть на страховке; ничего не было видно, казалось, в мире не осталось ничего, кроме бескрайнего снежного поля с лункой посередине.
Уже два раза случались неожиданности, не миновать было и третьего, и мы только гадали, что-то будет. Сначала все шло как обычно, но вот Грузов появился из-под воды с громадной, чуть ли не метр диаметром, ярко-оранжевой звездой. Он был очень доволен и, конечно, ожидал, что все восхитятся такой редкой находкой. Однако вместо этого я попросил Женю спуститься и положить звезду на прежнее место — это была та самая звезда, которую я приготовил на дне для съемки. Грузов был очень смущен, исчез в проруби и выплыл уже без звезды. Впрочем, как уже упоминалось, под водой трудно помнить что-либо, кроме непосредственного задания. Вообще Женя очень старался выполнять все, что от него требовалось, но это давалось ему нелегко. Он пытался как-то выразить сомнение, нужно ли вообще спешить, и спросил, чего ради мы так загоняем себя. В этом он ошибался, мы не спешили, но у него не было привычки экономить время, приходить вовремя, избегать задержек и выполнять работу самым простым и быстрым способом. Правда, перед Женей стояла более трудная задача, чем перед нами в начале экспедиции: мы приспосабливались и акклиматизировались постепенно, он же вынужден был сходу включиться в уже сложившийся ритм напряженной работы. Только тогда удавалось Грузову отойти душой, когда ему поручалось какое-нибудь дело целиком и можно было работать не спеша и больше ни о чем не заботясь. В таких случаях Женя долго возился, делая частые перерывы и выкуривая папиросу за папиросой.
Между тем становилось ясно, что с нашего острова пора убираться. Далеко в море уже шел взлом припая, а у въезда в Мирный, где с берега стекала талая вода, толщина льда местами уменьшилась до 60 сантиметров. Появились опасения, что через несколько дней тракторы уже не смогут двигаться по льду. Наш балок мог надолго остаться на острове, а это была бы серьезная неприятность. Нужно было считаться и с возможностью внезапного взлома припая: шла уже третья декада января, а самый ранний за десять лет срок разрушения льда в Мирном — 25 января. Лед в этот сезон был тонкий, лето солнечное и, если бы с моря подули сильные ветры, волна могла быстро разломать припай и вынести остатки в море. Основные наши работы на обоих разрезах уже были закончены, все количественные и качественные пробы взяты, но хотелось еще поискать редких животных, собрать несколько крупных губок, половить планктон.
Все зимовщики и грузы были переправлены с «Оби» в Мирный, но отход неожиданно задержался. Как это здесь нередко бывает, Антарктида, кажущаяся такой мирной и гостеприимной, преподнесла один из своих сюрпризов. Польские полярники должны были вылететь на станцию Добровольский. Эта станция, впоследствии переданная Польше, была открыта советскими полярниками в 1956 году в оазисе Бангера. (Оазисом здесь называют участки территории, свободные от постоянного ледникового покрова; их горы, долины, многочисленные озера действительно радуют глаз.) В составе нашей экспедиции в Антарктиду прибыли четверо поляков, чтобы побывать на своей станции и выяснить, что нужно сделать для ее открытия.