С аквалангом в Антарктике
Шрифт:
Он вернулся довольно скоро: животные, которые населяли поверхность айсберга, были такие же, как и на морском припайном льду. Не удалось открыть ничего нового, но мы с Женей все же решили спускаться: хотелось посмотреть на ледяную гору под водой (ведь ее подводная часть примерно в семь раз больше надводной), а мне, кроме того, еще и сфотографировать под водой человека рядом с айсбергом. От Пушкина мы узнали, что вода прозрачная, течения нет и погружение, следовательно, будет несложным. Спускались мы оба сразу, Грузов со страховочным концом, а я без него, так как должен был снимать. Погружение действительно не представило особых трудностей, но как только я нырнул, моментально ощутил жгучий холод: резина костюма порвалась об острый ледяной кристалл на краю полыньи. Неудачи почему-то упорно преследовали нас, когда мы погружались вдвоем для съемок — таких погружений удалось сделать всего-то три и вдобавок каждый раз случалась какая-нибудь неудача. Правда, костюм из губчатой резины сохраняет тепло, даже если в него попадает вода, но чувствовать, как ледяная жидкость постепенно ползет по шерстяному белью, было крайне неприятно. Я решил все же не прерывать спуск: едва ли были шансы повторить его еще раз, а если фотографировать быстро, то можно закончить все к тому времени, когда холод станет совсем непереносимым. Глянул вниз и на мгновение остолбенел, забыв о ледяной воде, медленно заполнявшей скафандр.
В глубину уходила ледяная стена, казалось, конца ей не будет никогда. Рядом с ней, глубоко подо мной, отчетливо вырисовывалась крошечная человеческая фигурка. Это был Грузов, осматривавший поверхность айсберга. Ледяная стена, ярко-белая, идеально гладкая, как будто отшлифованная, казалась почти нереальной в изумительно прозрачной даже для Антарктики воде. Оглядываясь по сторонам, я всюду видел подводные основания других айсбергов, опускавшиеся в бездонную синюю пучину. Но нужно было спешить, и мы с Женей поплыли вдоль стены. Мой киноаппарат равномерно жужжал, снимая кадр за кадром. Множество мелких рыбок сновало в воде, но стена льда была почти безжизненна, только в отдельных крошечных углублениях сидели мелкие рачки. В одном месте айсберг пересекала черная полоса мелкого песка и камешков, видимо, захваченных с материка, в небольших нишах во льду песок лежал слоем в 1–2 сантиметра и тут виднелась трубка, в которой жил червь. Конечно, это было не то, что мы искали, но хоть какая-то жизнь на айсберге существовала. Первые несколько минут погружения прошли неплохо, но потом холод стал чувствоваться сильнее, и я поспешил закончить кинопленку. Счетчик киноленты наконец дошел до нуля, я вынырнул и вместо кинокамеры взял фотоаппарат. Перспектива сделать еще двенадцать кадров не приводила в восторг, меня уже бил озноб. Снят один кадр, второй, как вдруг внутри аппарата что-то треснуло — сорвался тросик, ведущий к затвору камеры. Неисправность была пустяковой, но выходить, снимать с аппарата крышку, надевать тросик и снова погружаться уже было выше моих сил. Я знаками показал Жене, что всплываю, выскочил из воды и бегом кинулся в палатку снимать скафандр и греться. С фотосъемками снова получилась неудача, но нельзя же было делать их за счет научной работы. Погружения у айсбергов не принесли серьезных результатов, но есть все же основания думать, что идея была правильной и стоит поискать айсберг, на котором обитали бы животные.
На этом наша главная программа была выполнена, и вовремя: лед, так долго казавшийся неизменным, стал разрушаться. Прочной оставалась только самая верхняя корка, сантиметров десять толщиной, она насквозь промерзала за холодные ночи. Весь остальной лед превратился в пористую, пропитанную водой губку, которая кишела крошечными рыбьими мальками. Они заметно подрастали с каждым днем и иногда плавали прямо в воде, ненадолго выбираясь из своих ледяных убежищ. Однако достаточно было чуть пошевелиться, резко двинуть рукой — и тысячи крошечных рыбок моментально скрывались во льду. Профессор Андрияшев очень просил нас собирать мальков, так как они редко попадают в обычные орудия лова. Сделать это оказалось совсем нелегко: мальков было много, но как их вытащить из пористого льда? После долгих обсуждений этой проблемы предложили два способа. Первый был до предела прост: водолаз брал с собой длинный пинцет, подплывал вплотную ко льду и начинал выпускать пузыри воздуха. Воздух постепенно наполнял проходы во льду, малькам это не нравилось, они начинали беспокоиться и торопливо плавать в своих убежищах. Запасясь терпением, можно было дождаться, когда из-подо льда высунется крошечный рыбий хвостик, тогда в дело пускали пинцет и несчастный малек пополнял научные коллекции. Так с немалым трудом поймали с десяток крошечных рыбок. Второй способ обещал разрешить проблему массовой добычи. Это же очень просто: подвесим под лед шашку взрывчатки, подождем полчаса, пока мальки не вылезут из своих убежищ, потом взорвем и можно нырять, собирать оглушенную рыбу. Грузов, единственный среди нас взрывник, никому не мог доверить это дело и взялся за него сам. После долгих приготовлений все было готово: детонаторы и провода сделали водонепроницаемыми, шашку привязали к пенопластовому буйку. Женя лезет под воду устанавливать мину под самой большой стаей мальков. Повозившись, выходит из воды очень довольный, а за ним на поверхность выползает шашка с детонатором: незаметно для себя он зацепился аквалангом за провода. Все начинается сначала. Наконец действительно готово. Отходим от лунки, подключаем аккумулятор — взрыва нет. Начинаем искать причину — скорее всего промокли провода. Грузов снова лезет под воду, — а когда там взрывчатка, это небольшое удовольствие, — и вытаскивает шашку. Проверяем все, снова устанавливаем — опять нет взрыва. Может быть, аккумулятор сел — нет, все в порядке. Только после двухчасовых поисков нашли причину и совсем не там, где искали: кто-то наступил на провод и его жилки порвались под изоляцией. Отошли метров на сто, наконец грохнул взрыв. Женя прямо в скафандре, акваланге и тяжелых грузах бежит к лунке — это не слишком удобно, зато быстро, следом несется Пушкин с катушкой страховочного конца. В конце концов собрана жалкая добыча — два малька, каждый размером в полпальца, а потрачено полдня. Ясно, что куда проще ловить мальков пинцетом за хвост.
Осталось сделать еще одно дело, которое до сих пор я все откладывал и откладывал: это было определение мышечной теплоустойчивости антарктических рыб. Для этого нужно иметь живую рыбу, лабораторию, в которой был бы холодный и чистый воздух (малейшие следы спирта или формалина отравляют ткань, и показания приборов теряют всякую ценность), и термостат с постоянной температурой. Все приборы я разместил в нашей палатке, мы не носили туда формалина и спирта, воздуха и холода было сколько угодно, но не было электричества, чтобы включить термостат. Пришлось обойтись большим термосом, в который я попеременно подливал холодный и горячий физиологический раствор. Это было неудобно, определения и без того довольно хлопотны, и возня с термосом была уж совсем некстати, но другого выхода не было. Сделать так было все же проще, чем тянуть к палатке почти километровый кабель.
Хуже оказалось с рыбой: рядом с нашей палаткой постоянно лежало несколько огромных тюленей, они поедали и распугивали рыбу. Попробовал ловить на удочку, но улов был слишком мал, всего несколько штучек, а для определения нужно тридцать — сорок. Выход, однако, нашелся: Пушкин сумел поймать руками у дна около пятидесяти небольших рыб. Основные проблемы были решены, и, поместив на время рыбу в садок, я приступил к делу. К сожалению, вся рыба была одинаковая, а хотелось бы иметь по крайней мере два разных вида. На следующий день я освободил сам себя от разборки проб и выкроил таким образом полдня для лабораторных исследований. Теперь надо было из каждой рыбы вырезать, не допуская повреждений, крошечную подчелюстную мышцу и, выдерживая ее в термостате, время от времени определять специальным прибором ее раздражимость. Это довольно деликатные операции, которые удаются далеко не всегда, бывает так, что эксперименты без всякой видимой причины не выходят, как тут ни бейся, а потом вдруг начинают в точно таких же условиях хорошо получаться. Опыт у меня, так как я не специалист цитолог, был очень невелик, и к работе я приступил с большими опасениями. К моему удивлению, все сразу пошло хорошо. Однако данные, которые получились при первых же опытах, показывали, что надежда найти у антарктических рыб особо низкую теплоустойчивость не оправдалась: она была примерно такой же, как и у обитателей северных морей. Почему это так (может быть, далекие предки рыб, с которыми я работал, жили в более теплых водах и еще сохранили сравнительно высокую теплоустойчивость), будет ли у других здешних рыб теплоустойчивость такой же или более низкой — на это пока еще невозможно ответить, собранный материал слишком мал.
Я попытался поймать удочкой других, не придонных, а свободно плавающих в толще воды рыб. Иногда зимовщикам удается поймать за день несколько сотен штук, но мне не повезло, в тот день рыба не шла на крючок, и на этом работы по определению теплоустойчивости пришлось свернуть.
Наше пребывание у скал заканчивалось, нам уже не раз советовали убрать со льда все снаряжение и имущество. Мы и сами это прекрасно понимали, но хотелось сделать побольше погружений, а работы под водой всегда было много. Между тем в море лед уже ломало, и с каждым днем увеличивалась опасность того, что, придя утром, мы застанем вместо льда чистую воду, а наше снаряжение будет лежать на морском дне или плавать на льдине в нескольких километрах от берега. Наконец, как раз 12 февраля, в день, когда исполнилось десять лет со дня официального открытия станции Мирный, Дубровин в совершенно категорической форме отдал распоряжение назавтра все убрать со льда.
Праздник был отмечен торжественным собранием, на котором произносились соответствующие случаю речи. Впрочем, рядом с ораторами собралась едва ли половина зимовщиков. Остальные, усыпав крыши радиостанции и все окружающие возвышенности, спешили запечатлеть на пленку редкое зрелище. После салюта празднование перенесли в кают-компанию. Тут наибольший интерес вызвали выступления участников первой антарктической экспедиции. Таких среди нас набралось трое. За десять лет многое изменилось, работа и жизнь на антарктических станциях сейчас уже не требует тех усилий и героизма, которые раньше были неразрывно связаны с исследованиями полярных стран. Основание постоянных станций было, возможно, последним актом в героическом периоде освоения Антарктиды, когда основной задачей было выжить, перенося холод, пургу, отсутствие свежих продуктов и другие лишения. Для этого требовалось предельное напряжение сил, специфические полярные навыки, способность посвятить всю свою жизнь полярным исследованиям. На это были способны лишь немногие, и имена Роберта Скотта, Руала Амундсена, Эрнеста Шеклтона, Дугласа Моусона и их спутников навечно вписаны в историю человечества, а их поведение навсегда останется примером мужества и героизма. Сейчас совсем иное дело: никто уже не строит снежных хижин, не ходит на лыжах не только что к полюсу, но даже на расстояние нескольких километров — для этого есть вездеходы. Конечно, полярникам и теперь приходится сталкиваться с немалыми трудностями, и работа на антарктических станциях нелегка. Но все же ныне на первый план выступают не полярные, а профессиональные навыки и подготовленность. В наше время, что бы ни писали об этом досужие журналисты, здесь не встретишь героев, зато немало отличных строителей, поваров, научных работников. Это, конечно, глубоко закономерный процесс. Первоначальные рекогносцировочные исследования материка закончены, новые цели потребовали новых людей, иной организации работ, да и едва ли можно представить себе экспедицию, состоящую из трехсот героев. Но, хотя это и закономерно, все же что-то грустное прозвучало в выступлениях участников первой экспедиции, из которых было ясно, что эта экспедиция работала с большим энтузиазмом и, в данном случае можно не бояться преувеличений, вдохновением, чем одиннадцатая. Но, если даже это и так, праздничный ужин во всяком случае прошел превосходно.
На следующий день мы решили сделать последние четыре погружения, а потом убирать все со льда, но получилось иначе. Первым спускался я и, благополучно сняв одну фотопленку, поднялся, чтобы перезарядить фотоаппарат: нужно было еще сфотографировать пронизанный отверстиями и кишащий мальками лед. Аппарат уже был готов, когда кто-то сказал: «К нам бежит Дубровин!» Визит начальства, да еще бегом, едва ли мог обещать что-либо хорошее, тем более, что нам уже не раз отдавали распоряжение убрать снаряжение со льда. Впрочем, у меня было надежное убежище — под водой, куда я и поспешил скрыться, а оставшиеся наверху могли свалить всю ответственность на меня — все-таки тоже начальник. Обычно Дубровин разговаривал мягко — да вот, наверно, пора бы вам и уходить со льда, — но на этот раз он был крайне недоволен тем, что кто-то еще под водой и, пообещав всяческие наказания, сказал, что в море ломает лед, и распорядился немедленно убираться. Узнал я все это, уже поднявшись из-под воды, когда Леонид Иванович ушел, но тянуть дальше стало невозможно. Начали сворачиваться.
Все сложено, снова впрягаемся в нарты, лямки врезаются в плечи, сани много тяжелее, чем обычно. Тянем. Скрип снега под полозьями, потрескивание саней, шаги по льду — все это в последний раз, мы уходим. Больше здесь нам не погружаться, осталось лишь одно доступное место — у самой станции. Казалось, работа почти закончена. Впрочем, так только казалось…
Киты ломают лед
Снова стучим по льду пешнями, снова грохочут взрывы, опять мелкие успехи и неудачи. Место плохое и ненадежное, морской лед рассечен трещинами, рядом нависают прорезанные гигантскими расселинами карнизы ледяного барьера Антарктиды. Когда они рухнут, невозможно предсказать, а некоторое представление об этом можем получить, только спустившись под воду и посмотрев, лежит лед на скалах или нет. Лежит — хорошо, нет — может обвалиться в любой момент. Мы ведем себя очень осторожно вблизи барьера — не забираемся на него, не подходим вплотную, — но все равно неприятно. Был бы выбор — не стали бы здесь погружаться, но его нет, тут нас хоть не унесет в море, если начнется взлом припая, до станции рукой подать. Если бы знать, что лед продержится всего два-три дня, можно было бы отказаться от погружений, но если он простоит еще две-три недели? Лед уже стал совсем тонким, но ветров, которые могли бы его вынести, все нет, и пока он стоит прочно. Решаем спускаться.
Три дня погружаемся, скоблим дно, собираем животных, фотографируем, считаем и измеряем; опять работаем по обычной программе. Нависающие ледяные стены местами доходят до двадцатипятиметровой глубины, все зоны на дне несколько сдвинуты вглубь, погружаться приходится сразу на 30–35 метров. Но сейчас это для нас пустяки, проходимость ушей у всех прекрасная, под водой мы чувствуем себя отлично. Зато наверху усталость все больше берет свое: ходим как сонные мухи и с нетерпением ждем, когда же наконец сломает лед, тогда уж волей-неволей в работе будет большой перерыв. Однако лед, вопреки всем прогнозам, только делается тоньше, но стоит непоколебимо. Мы уже ходим по нему с опаской, хотя в скафандре нестрашно и провалиться. По наблюдениям летчиков, в море лед уже довольно давно ломает, с сопок уже заметна черная полоса открытой воды вдали, но здесь, у берега, по-прежнему ничто не меняется. Только вода перестала быть фантастически прозрачной, она заметно помутнела, появилось много планктона и с каждым днем его становится все больше. Впрочем, если на сравнивать с тем, что было раньше, вода все равно довольно прозрачная. Животные на дне такие же, как на предыдущей станции, количественные сборы приносят мало нового. Мы почти не получаем новых данных, а подтверждаем сделанное раньше, это не так интересно, но не менее необходимо и убеждает нас в достоверности полученных результатов. Лишь в глубине находим иногда новых животных, но это в основном мелкие и малозаметные формы, мы поработали уже немало, а разнообразие зверей в море не бесконечно. Однако иногда бывают и приключения. Раз, спустившись для фотосъемки, я испытываю странное ощущение. Погружение уже подходит к концу, осталось всего два-три кадрика пленки, и тут вдруг начинает казаться, что я не один, что здесь есть еще кто-то. Ощущение смутно и неясно, но я начинаю оглядываться: кажется, что где-то должен быть осьминог. И верно, прямо на камнях сидит маленький, размером с котенка, спрут и смотрит на меня большими глазами. Прежде всего — сфотографировать. Осторожно поворачиваюсь, стараясь не взмутить тончайший ил на дне, щелканье фотоаппарата необычайно громко, ослепительная вспышка озаряет дно. Боюсь, что осьминог уплывет, но нет, он почти не реагирует и только чуть переползает на своих щупальцах. Еще один снимок, еще — трудно определить на глаз расстояние с необходимой точностью, а кадры неповторимые. Осьминог спокойно позирует. На четвертом снимке кончается пленка, теперь нужно поймать зверя. Он скользкий и плотный и не противится, когда я беру его рукой, только из зеленоватого делается бурым с белыми пятнами. Поднимаюсь, и постепенно цвет осьминога кажется все более ярким, а у поверхности становится оранжево-красным. Пойманный осьминог был посажен в ведро, но не хотел смириться с неволей и незаметно для нас выпрыгнул оттуда. Мы долго его искали и нашли под скамейкой в нашем балке, он был еще жив, но весь перемазан в пыли и грязи. Неприятно было его убивать, но все же спруту пришлось закончить свое существование в банке со спиртом.