С аквалангом в Антарктике
Шрифт:
Вечером вернулись на корабль. Тропическое солнце, почти вертикально скатываясь с неба, исчезло за крышами города. Мгновенно, без сумерек, стало темно. В порту зажглись натриевые лампы, заливающие все вокруг мертвенно-желтым светом.
Лаборатория для определения теплоустойчивости была подготовлена еще во время перехода до Дакара. Дело стало только за рыбой. С кормы судна опустили в море полукиловаттную лампу с патроном, обмазанным водонепроницаемой смолой и обмотанным изоляционной лентой. В мутноватой воде образовался освещенный круг диаметром около четырех метров. Спустя несколько секунд в этом круге мелькнула тень, потом еще и еще. Это подплывали привлеченные светом небольшие рыбки. Точно стая комаров, они кружились рядом с лампой. Саша осторожно забросил в воду сетку, натянутую на металлический обруч. Р-раз! — и на палубе забились первые несколько рыбок. Я пошел в лабораторию, чтобы пустить термостаты, и попросил принести туда ведро с рыбками. Прошло несколько минут, но никто не появлялся. Вновь вышел на палубу. Выяснилось, что возникли непредвиденные трудности. У лампы скопились тысячи рыб, и наши добровольные помощники, собравшиеся на лов, непрерывно вытаскивали их на палубу. Но, оказавшись в ведре, рыбки начинали бешено метаться и погибали через 2–3 минуты, а для опытов требовалась живая и здоровая рыба. Впрочем, причина гибели оказалась очень простой — в одно ведро сажали слишком много рыб. Теплая вода содержит мало растворенного кислорода, и многочисленные рыбки, мечущиеся в ведре, расходовали его очень быстро, а потом погибали от удушья. Пришлось беспрерывно менять воду. К сожалению, палубная магистраль морской воды была отключена и чтобы втащить ведро на палубу, его приходилось поднимать на почти десятиметровую высоту. Теперь дело пошло на лад, мы сажали в ведро по 2–3 рыбки и тотчас ставили его под струю морской воды. Это сразу дало результаты, рыба перестала погибать, и можно было приступить к определению теплоустойчивости.
Несмотря на то, что была ночь, внутри судна стояла жара; я собрал вентиляторы со всех лабораторий и расставил их вокруг, но от этого стало ненамного легче. В одних плавках, потный, пытающийся вырезать из крошечной рыбки почти микроскопический мускул, я, должно быть, представлял странное зрелище. Впрочем, смотреть было некому; кроме нас и наших добровольных помощников, все спали после утомительного дня, проведенного в Дакаре.
Закончив первые проверочные опыты и убедившись, что вся аппаратура работает хорошо, я приступил к определению теплоустойчивости. Теплоустойчивость оказалась не особенно высокой — первую серию опытов я провел при температуре 36°. Потом настроил термостат на 34°, и пока он остывал, в работе образовался небольшой перерыв, можно было выйти на палубу.
Рыбная ловля была в самом разгаре. У лампы, казалось, кипел рыбный суп. Стаи мелкой сардины прорезали более крупные, сантиметров тридцать длиной, рыбки, удивительно напоминающие меч-рыбу. Между рыбами бодро сновали плавающие крабы, задние конечности у которых превращены в своеобразные весла. По своей подвижности и поворотливости крабы почти не уступали рыбе, но, в отличие от нее, неплохо чувствовали себя даже в переполненных ведрах; в воде, лишенной кислорода и полной дохлой рыбы, они тотчас принимались за еду. Для опытов и для коллекции рыбы было собрано уже вполне достаточно, ловить продолжали, чтобы попробовать замариновать сардину, и из спортивного интереса.
Я вновь спустился в лабораторию и провел серию опытов при 34°; теперь следовало отрегулировать нагреватель термостата на 32°. Изменил регулировку, но температура почти не понижалась, посмотрел на стенной термометр — в лаборатории 32,2°. Опыты при этой температуре я провел, не пользуясь термостатом, хотелось выполнить еще серию при 30°. Но как? Температура воды в водопроводе оказалась 31,8°, в холодильнике вместо льда — немного тепловатой воды. Пришлось отказаться от продолжения экспериментов, тем более что ориентировочные данные уже были получены.
Закончив работу, ровно в шесть утра я вновь поднялся на палубу. Над безлюдным Дакаром вставало солнце. С восьми разрешалось сходить на берег, а к трем надо было вернуться на борт — в четыре судно отправлялось в далекий путь. Хотелось немного побыть на земле перед долгим переходом к берегам ледяного континента.
Миновали 20 дней перехода, когда не было видно ни земли, ни кораблей. Похолодало внезапно, буквально за двое суток — прошли узкую зону, где смешиваются субтропические и антарктические воды. Со дня на день можно было ожидать появления айсбергов. В задачи морского отряда, в который мы были включены на время перехода, входило составление карты ледовой обстановки по ходу судна. Вместе с остальными членами отряда мы несли ледовую вахту, наблюдая и записывая состояние льда, фотографируя экран радиолокатора для подсчета количества айсбергов. Два дня ледяные горы были видны лишь на горизонте, но на третий день, когда мы оказались в густом тумане, «Обь» вошла в необычно густое скопление айсбергов. Всего лишь в полукилометре от носа корабля из тумана одна за другой выплывали ледяные громады.
На экране радиолокатора их были видны десятки и сотни. На следующий день айсберги почти исчезли, но зато появились поля молодого морского льда.
В рулевой рубке собрались все руководители экспедиции и корабля — начальник сезонных работ Д. Д. Максутов, директор обсерватории Мирный Л. И. Дубровин, капитан «Оби» Э. И. Купри и капитан-наставник Г. О. Кононович. Судно медленно пробиралось среди ледяных полей, толщина льда уже достигала полутора метров. Провести корабль в этом году было очень сложно, так как авиационный отряд еще только направлялся в Антарктиду на нашем корабле и выполнить с воздуха ледовую разведку было некому. К тому же вышли раньше, чем обычно, и льдов, соответственно, было больше — антарктическое лето только начиналось.
Наконец, пробившись через льды, вышли у острова Дригальского в заприпайную полынью — пространство чистой воды, где ветер, почти постоянно дующий с берегов Антарктического материка, отгоняет плавающий лед в море. До конца неподвижного припайного льда, окружающего Антарктиду, оставалось всего несколько десятков миль.
Вечером 6 декабря Пушкин позвал меня на палубу. Там уже собрались почти все участники экспедиции, увешанные фото- и киноаппаратами. Впереди по курсу судна медленно появлялся материк Антарктиды. Красота открывшейся нам картины была неописуема и осталась одним из самых сильных впечатлений за всю экспедицию. Низко стоящее солнце заливало красноватым светом сверкающую полоску льда, которая постепенно вырастала перед нами. Лед, лед и лед от горизонта до горизонта, разноцветный, отсвечивающий всеми цветами радуги, переливающийся розовыми и голубыми оттенками. Нигде кругом не было видно ни клочка земли. Вокруг судна громоздились ледяные горы, тоже ослепительно блестевшие в лучах заката. Холодный ветер выжимал слезы из глаз. Море перед нами было сплошь покрыто тысячами круглых ледяных блинов поперечником в 2–3 метра каждый; они медленно колыхались в ритме набегающей зыби. Впереди, в нескольких сотнях метров, блины кончались, и начинался сплошной неподвижный береговой припай. До берегов Антарктиды оставалось еще около 20 километров.
Первые шаги
К утру следующего дня «Обь» пробила в припае канал длиной около полукилометра. Из Мирного пришли два легких вездехода и вскоре ушли назад, увозя письма и посылки, которые так ждали там, на полярной станции, после долгой зимовки. Уехал и начальник транспортного отряда вместе с несколькими водителями тракторов — нужно было организовать разгрузку. В этом деле, как впрочем, и в любом другом в Антарктиде, предвиделись немалые трудности. Морской лед был еще прочен и выдерживал вес трактора и груженых саней, но сверху на нем лежал толстый, до 1,5 метров слой снега. Он скрывал целые озера талой воды, выступившей поверх морского льда. На ледовой трассе, длина которой превышала 28 километров, трактора то и дело проваливались в эту воду, и для того чтобы их вытащить, требовалось много сил и времени. Морской отряд на легком вездеходе был послан разведывать наиболее удобный путь и размечать его флажками. Пока трасса не была проложена, разгружать судно было нельзя, и на лед опустили только самолеты, которые тут же начали летать между Мирным и нашим кораблем, перевозя полярников и срочный груз — фрукты и мясо.
К утру ветер, дувший всю ночь, утих, погода стала тихой и теплой. Радуясь возможности сойти с борта изрядно надоевшего всем за долгий путь судна, десятки зимовщиков бросились на лед размять ноги. Место стоянки оказалось как раз на пути, по которому ходят к своим гнездовьям пингвины. Подкормившись в море, они вылезают на лед и отправляются высиживать птенцов. Когда запасы накопленного жира начинают иссякать, одна птица из пары сменяет другую, и та отправляется в море отъедаться, потом опять возвращается в колонию и птицы вновь меняются местами. По льду непрерывно движутся пингвины — одни идут к морю, другие возвращаются к гнездовью. Маленькие любопытные пингвины Адели охотно подходят прямо к кораблю, у них нет врагов ни на земле, ни на льду, и поэтому они чувствуют себя в полной безопасности. Человека они нисколько не боятся и, если их рассердить, кидаются, подпрыгивают и хватают клювом за штаны. Такие повадки пингвинов давали полную возможность всем любителям фотографии и киносъемки сняться на льду вместе с этими любопытными птицами.
Гораздо флегматичнее крупный императорский пингвин, который, если ему не мешать, почти не обращает внимания на человека. Двигаясь по льду, он обычно не идет, а скользит, отталкиваясь от поверхности льда лапами и короткими крыльями-плавниками. Пингвина, направляющегося к колонии, очень трудно остановить — он упорно, несмотря на все помехи, стремится к цепи. Когда же птица идет назад к морю, то при приближении человека она останавливается и иногда даже сама к нему подходит.
Но, пока вся экспедиция наслаждалась кратким вынужденным отдыхом, нам предстояло приступить к той работе, ради которой мы сюда пришли. Глубина у места стоянки корабля достигала 400 метров, и добраться в аквалангах до дна мы, конечно, не могли. Следовало, однако, ответить на два важных вопроса.