С историей на плечах
Шрифт:
Сделав пару спешащих шагов, я почувствовала беспокойство, вызванное какой-то преградой, раньше не виденной и не знаемой. Притормозив и присмотревшись, поняла, что это было неприятие, струящееся от этого человека. Причем, оно относилось не ко мне, потому что он не успел заметить меня, а распространялось на всех окружающих. Оно было образом этого человека, вызывалось его завышенной самооценкой. От него исходило высокомерие, спесь!
Окончательно придя в себя, я наконец всмотрелась в него — немолодой мужчина, медленно шествующий с заложенными назад руками. Рядом — гостиница «Центральная», где останавливались приезжающие в город знаменитости. Вот только что он вышел оттуда, пошел размяться… И тут я чуть не рассмеялась — этот «знакомый» оказался Михаилом Кузнецовым, советским актером театра и кино. Он был тогда так популярен, как сегодняшним звездам и не снилось. Лауреат Сталинской премии — было от чего задрать нос! Да, по фильмам я это лицо, конечно, знала. А еще сыграло роль то, что его глаза были очень похожи на папины.
Но взгляд! Он был устремлен куда-то мимо людей, поверх их голов, сквозь них. Ну как будто вокруг никого не было, а вместо людей стоял туман. Как ему удавалось не столкнуться ни с кем, удивляюсь.
Этот скованный спесью человек прошел мимо, и мне показалось, что от него повеяло холодом.
Иногда я вспоминаю о нем, когда сама иду по городу и вдруг подумаю — а куда я смотрю? И понимаю, что чаще смотрю под ноги, иногда — на окна зданий, на толпу, не выделяя отдельных людей. Иначе говоря, вполне можно пройти среди прохожих и ни с кем не встретиться взглядом, если так уж этого не хочется. Но никогда и ни в какой степени мой взгляд не бывал похожим на взгляд Михаила Кузнецова, с которым он разгуливал по нашему центральному проспекту.
А тогда, помню, я подумала: «Мы с этим актером, когда поравнялись, выглядели странно, потому что представляли две противоположности: ему никто не нужен, а я хочу скорейшего родства с целым городом, который вижу в каждом его жителе. И все это прочитывалось в наших глазах». Я поняла: как отталкивающе выглядела крайность, представляемая Михаилом Кузнецовым, так, видимо, и та, которой была я сама. Но быть крайностью — не стоит, особенно такой печальной.
Да, я тяготилась новизной и хотела снова оказаться в обжитом месте, во втором Славгороде, где априори была обозначена моя законная причастность к миру. Я хотела снова быть равноправной владелицей обозримых пространств, но не знала, как это сделать. А может, это была не печаль во мне, не тоска, а нетерпение — давящее диким напором нетерпение? Эй, вы все, кто мне понадобится, идите сюда быстрее, обозначайтесь на горизонте, позвольте себя узнать! Видите, как я пытаюсь заглянуть в ваши глаза, как ищу вас во встречных, так не задерживайтесь же!
Это было нетерпение сделать из Днепропетровска свой Сент-Мери-Мид. Но добиться этого мне удастся только через тридцать лет, и, увы, не в тех масштабах, как мечталось в школьной юности.
Встреча со стихией
Смешно, конечно, писать в воспоминаниях о мимолетных уличных моментах, тем более, ничего не давших ни уму, ни сердцу. Но если они запомнились, значит, что-то символизировали, стали знаком какого-то перелома или периода в жизни. В данном случае встреча, о которой я хочу сказать, была чем-то вроде предвестника многих серьезных трудов, ждущих меня, и того, что скоро я расширю горизонты своих знакомств и интересов. Так оно в дальнейшем и вышло.
Весна 1977 года выдалась погожей. С той же мягкой повадкой она перетекла в последнюю стадию молодого лета. Подоспел светоносный июнь, его завершитель. И растаял тихо… Дальше по пути времен настали жара и зной зрелого, настоянного на солнце июля. Еще дальше — ждал август с первыми ночными прохладами и ранними закатами. Его я не любила, хотя кое-как принимала в душу из-за массового созревания фруктов и овощей, — тех явлений, которыми природа маскировала окончание жизненных циклов, начало ухода от нас тепла и света, овеваемого незаметно подступающими волнами грусти и прощания, предвестниками безотчетной тоски.
Но не только этими настроениями отличалось мое отношение к лету этого года, а и тем, что я понимала — это последние деньки моей спокойной жизни. Сейчас племянница Светлана окончила школу и будет поступать в вуз. Вот тут-то и начнется!
Несколько лет я руками и зубами держалась за работу в Днепропетровском химико-технологическом институте, где постоянно назначалась в состав экзаменационной комиссии по приему вступительных экзаменов. Держалась ради одного: чтобы быть ближе к коллегам из других вузов и иметь возможность помочь Светлане стать студенткой. Других перспектив эта работа мне дать не могла.
Итак, каждым днем лета я дорожила и наслаждалась, как особенной благодатью, как неповторимым подарком, драгоценным и последним перлом нынешнего сезона, только что отшумевшего цветениями акаций, лип и диких маслин по рощам... Еще летали в воздухе их последние лепестки, еще веяли над нами благостными, щемящими ароматами, словно не спешили они, отжившие срок, улечься на грунт и оттягивали час слияния с ним.
Прекрасная пора моей жизни — осознаваемо прекрасная, что неизмеримо ценнее! — уже сдали летнюю сессию студенты и нашли своих репетиторов выпускники школ, готовящиеся к вступительным испытаниям. На меня продолжал идти вал предложений, хоть я набрала себе новых клиентов, и уже вовсю занималась с ними. Среди них были и те, кто год назад потерпел фиаско…
В числе еще двоих человек, один из которых — Котляр Борис Давидович — был моим школьным учителем, я считалась лучшим репетиром города по математике. Соответственными были и цены, впрочем, вполне посильные для советского человека. Сложнее, с точки зрения клиентов, удавалось попасть ко мне, потому что я занималась не с каждым, а тщательно отбирала учеников. Причем, и самих учеников и их родителей предупреждала об этом заранее, при заключении сделки. Отбор делала так: с каждым, кто хотел брать у меня уроки, первые два-три занятия проводила индивидуально, а потом тупых чад отсеивала, честно и добросовестно объясняя родителям о бесперспективности обучения их математике. Остальных же, умных деток, разбивала на категории по способностям и занималась с ними уже в группах по восемь-десять человек.
И все равно все желающие попасть ко мне не могли. В самые насыщенные недели я занималась без выходных, начиная уроки с восьми утра и заканчивая в двенадцать часов ночи. Вспоминаю теперь и удивляюсь, как я выдерживала такой темп?! Бывало, до того зарабатывалась, что выйдя на кухню попить воды, брала в руки чашку и вместо компота наливала в нее суп из кастрюли...
Кстати, Света, окончившая ту же среднюю школу, что и я, приехала со Славгорода поступать в сельскохозяйственный институт с направлением из колхоза. Это дедушка с бабушкой постарались внучку подстраховать: выхлопотали ей и стипендию, и работу по получении диплома, и дополнительные льготы при конкурсном отборе в вуз.
Правда, она того стоила. У Светы были отличные способности к обучению, хорошая память и крепкие знания. А главное — были нужные качества, в частности, прилежание, так что волноваться вроде бы не стоило, но мало ли… Вот же не дали ей медали из-за учительницы украинского языка, чтоб ей пусто было, завидущей нечестивице. Конечно, у родных болело сердце за девочку, что ей так рано пришлось узнать на себе человеческую злобность.
Мы с мужем, со своей стороны, старались для нее. Правда, у себя поместить не могли, потому что жили с его родителями в двухкомнатной квартире, зато сняли для нее угол неподалеку, в нескольких кварталах вниз по горке от нас — в районе нового моста. И Света имела возможность приходить ко мне на уроки, а идя после уроков домой — прогуливаться по лучшим кварталам города, вживаясь в новую среду, в новое свое состояние.