С историей на плечах
Шрифт:
Обед тем временем стоял уже готовым, и мы сели за стол. Кухня в нашей однокомнатной квартире, куда мы переехали с жилмассива «Парус», была большой и светлой. Мы жили в этой квартире уже три года, но все не могли привыкнуть к тому, что нам сказочно повезло заполучить ее в обмен на двушку первого этажа девятиэтажки. Осознание, что мы находимся в центре города, что снова вернулись на его прекрасные улицы, дополняемое просторностью комнат и коридоров, полногабаритной высотой потолков, — навевало прекрасное настроение. Мы все были счастливы.
Рассказ о встрече с Горбачевым длился недолго, зато был экспрессивным. Особенно живописала я три основных момента. Первый был связан со спичечным коробком, полетевшим под колеса ЗИЛа-115 с ценным грузом в салоне. Второй возник в связи с мыслью, что я вижу перед собой владыку великого, от чего меня бросило в благоговейную дрожь. И третий получил толчок от Горбачева, когда он буквально ошарашил меня вопросом о выборе социализма и я тут же почувствовала, как с меня спадает наваждение и я резко прозреваю. Мне уже не были приятны его маленькие, блестящие нездоровым блеском глаза, его заходящийся от словоизвержения голос, растопыренные пальцы и мелькающие перед глазами слушателей руки, словно он специально производил ими гипнотические пассы.
Папа слушал с понимающей ухмылкой. По его реакции я поняла, что он давно подозревал в Горбачеве проходимца и мошенника, но помалкивал из-за своей нелюбви к социализму. Папа надеялся, что придет честный человек и восстановит попранную в 1917 году справедливость. Как будто можно было считать справедливым то, что при царизме 99% населения России были не только материально нищими, но и духовно — тоже, потому что не умели читать-писать и не могли развиваться интеллектуально.
У моего дорого мужа, всегда заражающегося моими настроениями, розовым горели щеки и влажно светились глаза, будто ему было меня, расстроенную и разочарованную, очень жалко. Да так оно и было, наверное.
Мама забыла о еде и с задумчивым видом крутила в руке вилку. Наконец сказала:
— Значит, добра нам не видать. Хорошая жизнь кончилась, — все вздохнули, возразить было нечего.
Мне вспомнился ноябрь 1982 года, когда не стало Брежнева, вспомнились те затихшие дни, онемевшие улицы, прибитые страшным ожиданием люди… И над всем этим — троесуточный музыкальный марафон, прекрасный и печальный. Я сказала об этом вслух.
— Правду сказать, с того момента все и началось. Все это понимали, но очень надеялись на лучшее. Что остается людям? Только надежда, — согласился папа.
Это был едва ли не единственный раз, когда мы с ним практически одинаково рассуждали. А потом его опять занесло…
Не мог мой отец смириться с тем, что в десятилетнем возрасте закончилось его обеспеченное существование и больше не вернулось никогда. Только не понимал, кого надо винить в этом. На всякий случай возненавидел страну, которая приютила их, беженцев.
***
Работая над этой главой, я решила побеседовать со свидетелями тех событий, дабы ничего не напутать. Мы собрались, славно посидели, повспоминали былое, которого оказалось так мало, и один мой товарищ поделился со мной фотографией. На ней в дни визита в Днепропетровск Раиса Максимовна посещает музей некоего нашего предприятия (Боже мой, при социализме можно было сказать: «Нашего» — теперь так не скажешь…). На фото рядом с ней (справа) стоит жена Виктора Григорьевича Бойко (с сумочкой через плечо). Вокруг — свита. Слева от высокой гостьи, с указкой в руках, стоит сотрудница предприятия, видимо, проводящая для посетителей экскурсию, и что-то говорит. Но главное внимание привлекает то, как резко Раиса Максимовна повернулась к ней боком, так что пришлось выворачивать голову, чтобы видеть ее. Она даже сумку свою взяла в левую руку, а правой рукой отгородилась от нее. Мило, правда? Примечательно также выражение лица Раисы Максимовны, с которым она слушает рассказ, — высокомерное, презрительное, уничтожающее, злобное. Глаза холодные, острые. Не смогла наша «первая леди» скрыть истинного отношения к своим согражданам, несмотря на умение позировать перед объективами!
Прекрасный Сирано
Григория Тараторкина я видела во время съемок фильма «Нам не дано предугадать», что проходили в нашем городе. Это был 1985 год. Я проходила по центральному проспекту возле ЦУМа, а он там прогуливался возле существовавшего тогда фонтана. В стороне, ближе к входу в универмаг, стояла группка молодежи и все заворожено и откровенно посматривали на него. То ли это были съемки, то ли он ждал кого-то, а остальные ротозейничали — не знаю.
Наши газеты писали: «В кадр фильма попали Исторический музей, парк Чкалова и Комсомольский остров». Значит, около ЦУМа актер просто гулял.
В то время я недавно открыла себе его в фильме «Сирано де Бержерак» по одноименной пьесе Эдмона Ростана, где он блестяще сыграл главную роль. Поэтому, конечно, посмотрела на него с обожанием.
Тогда он еще был красив, с хорошим лицом, с симметричной верхней губой. На всей его внешности лежала печать интеллигента не первого поколения, а мне такие парни нравились.
Немало интриги его облику придавало и то, что он был женат на Екатерине Марковой, хорошей актрисе, сыгравшей одну из главных ролей в замечательном фильме «А зори здесь тихие». К тому же она была дочерью Георгия Маркова, председателя правления Союза писателей СССР в те годы, автора классного романа «Соль земли», и писательницы Агнии Кузнецовой. Ну… как-то это дополняло портрет Тараторкина, придавало привлекательных особенностей его ауре.
Мне также нравилось, как он держался на улице, где его замечали и на него реагировали, что он, конечно, замечал — с каким-то прекраснодушным пониманием: просто, раскованно, но без ярко рисующегося превосходства над толпой. Как умный человек, короче.
Я порадовалась за него, мысленно пожелала успехов и пошла по своим делам.
С Аркадием Пальмом в душе
Честно сказать, я не помню, когда у Юрия Семеновича появилась страсть к газетам... В студенческую пору мы мало читали периодику, а беллетристику, кажется, не читали вовсе.
Но вот мы поженились, окончили учебу, вместе преодолели два трудных года Юриной службы в армии, вернулись домой и начали работать. Жили у его родителей, невольно перенимая установившийся там регламент. А в него входило и ежевечернее чтение газет.
На втором году мы уже тоже выписывали свои газеты, по одной центральной и одной местной «на нос», как и полагалось, — по принуждению: советский человек обязан был развиваться и знать, чем живет страна. И это было правильно! Недостатка в такого рода информации у нас не было, ведь четыре подписчика на одну квартиру — это просто роскошь, надо было только постараться, чтобы не повториться с выбором изданий.
Распределили так: Юрин отец, как главный специалист огромного предприятия, выписывал «Правду» и «Зорю», мать — «Рабочую газету» и «Днепр вечерний», Юре достались «Известия» и «Днепровская правда», мне — «Труд» и «Днепровская панорама». И вот, дабы не быть в вопросе подписки периодики скучной по общему образцу, я выписала в дополнение «Советскую культуру». Хотелось бы, конечно, как и всем, заполучить «Литературную газету», но это был дефицит, который простым смертным не доставался. А так получилось не «как всем»! И прекрасно!