С ключом на шее
Шрифт:
— Мы — ничего, — сказала она. — Ты останешься здесь. Никуда не ходи, ясно? Никого не пускай. Запрись, — Полинка рассеянно кивала, и Ольге захотелось хорошенько ее встряхнуть. — Ты все поняла? — рявкнула она.
— Не ходить, не открывать, — равнодушной скороговоркой повторила Полинка.
— Я серьезно. Очень серьезно, понимаешь? — Ольга помолчала, решаясь. Шепнула: — Ты ведь знаешь, кто он?
Полинка наконец сосредоточилась. Розовые крылья носа напряглись, губы сжались в полоску. Она снова кивнула — вдумчиво и послушно.
— А ты? — беспокойно спросила она.
— А я…
Нервно подшмыгивая, Ольга вынула коробку с аптечкой. Заглянула
— Сиди здесь, — сказала она Полинке. — Ни в коем случае не выходи. Понятно? Ни в коем случае!
Дядя Юра успел проползти полкухни — то ли пытался сбежать, то ли просто хотел оказаться подальше от отражений, скрытых лишь ненадежной занавеской. Ольга присела над ним на корточки. В одной руке она держала ножницы; в другой — наполненный шприц.
— Знаете, я же медсестрой стала, как мама, — светским тоном сказала она и напоказ пустила из шприца тонкую струйку. — Я вас сейчас развяжу, и мы тихонько пойдем к дяде Саше. Вы же туда хотите? Там лекарства, диван… или на чем вы там спите. Пойдем не торопясь. Если вы будете орать, я сделаю вам укол. Полезете к прохожим — укол. Попытаетесь убежать… Помните, как быстро я бегаю?
А собаки бегают еще быстрее, подумала она. Собаки, которые дежурят под окном… Она почти увидела, как выходит из подъезда, подталкивая дядь Юру в спину, и собаки, отряхиваясь, вылезают из палисадника и незаметно трусят следом, растянувшись в редкую цепь.
Дядь Юра с отвращением кивнул.
— Что там у тебя? — спросил он, не отрываясь от шприца. Ольга улыбнулась, щедро показав зубы.
— Там… Хорошая вещь. Как выписались из психушки, так и обратно отъедете.
— Люди не позволят…
Ольга пожала плечами:
— Вы — псих, я — медсестра. Никаких вопросов. И, главное, вам не надо будет больше никого искать. Голодный Мальчик сам вас найдет. Будет поджидать сразу после укола.
— Вот, значит, как ты его зовешь, — дрожащим голосом выговорил дядь Юра. Быстро облизал сухие губы, загипнотизировано глядя на сверкающую каплю, замершую на конце иглы. — Он тебе нравится, да? Ты с ним заодно. Я сразу должен был понять. Еще когда вы лампочки в моем подъезде били, чтобы ему в темноте проще подобраться… Ты вообще представляешь, что вы творили? Ты вообще не знаешь, а я знаю! Я-то знаю! Лучше смерть, чем такое! Я людей спасал, хотел его найти, остановить, чтобы он больше никого не забрал. А у тебя даже не шевельнется ничего, у тебя же ни совести, ни жалости… Откуда тебе знать…
— Откуда мне знать, — повторила Ольга и дернула носом.
Она приезжает в больницу каждый день после школы, чтобы вымыть полы в вестибюле или в отделении овощей. Ей не приходится подходить к буйным — так устроила мама. Но Ольга не боится шизиков и алкашей, поймавших белочку. Те, кто по-настоящему ее пугают, лежат как раз в палате хроников. Когда она заходит туда впервые, ей кажется, что Груша сейчас поднимет голову. Тусклые глаза с хрустом провернутся в заросших ягелем глазницах и сойдутся на ней. Серый палец, похожий на мертвый кедровый сучок, уткнется в грудь.
Поначалу она не может заставить себя подойти к кроватям Груши, Егорова и Дени ближе, чем на несколько метров, и моет только там, куда дотягивается шваброй. Но день проходит за днем, а они так и лежат с закрытыми глазами, почти неподвижные, и только изредка испуганно мычат в полусне. Они ничем не отличаются от остальных. Вовсе не страшные. Вообще в психушке нет ничего страшного.
Правда, в соседней палате, маленькой и всегда запертой, иногда кто-то орет так дико, будто его режут ножом. Когда Ольга слышит этот крик первый раз, волосы у нее встают дыбом. «Напугал его кто-то до усрачки, вот и орет, — небрежно объясняет сестра-хозяйка. Она маленькая, круглоголовая, и волосы у нее такие черные, что отливают синевой. Ольге она очень нравится, потому что немножко похожа на бабу Нину. Сестра-хозяйка быстро смотрит по сторонам — не слушает ли кто — и шепотом говорит: — Говорят, он жену свою до петли довел. Изменял ей с одной разведенкой, медсестрой из горбольницы, она и не выдержала. А он тут же к любовнице побежал, даже похоронить толком не успели… А на сороковой день ему жена и явилась… — сестра-хозяйка весело смотрит на ошарашенную Ольгу и со смаком добавляет: — Синяя вся. Тут у кого хочешь крыша съедет…». Ольга понимающе кивает. Конечно, дело в мертвой жене. «Так ему и надо», — говорит она с хищной ухмылкой, и санитарка хмурится: «Ты что, нельзя так, больной же человек…». Мужик, запертый в палате, орет часто, и через несколько дней Ольга перестает вздрагивать от его крика.
На пятый или шестой день она заходит в палату хроников и видит рядом с Грушей женщину в мятой серой юбке и розовой кофте в катышках. На Грушиной тумбочке лежит яблоко, яркое, как лампочка. Ольга ставит ведро, расплескивая воду, и женщина поворачивает на звук опухшее лицо с по-детски приоткрытым ртом. Ее блондинистый начес примят, будто на голову женщины давит что-то невидимое, но невероятно тяжелое. Что-то, готовое раздавить — или уже раздавившее.
— Вы чего здесь? — спрашивает Ольга, покрепче цепляясь за швабру, и женщина бросает тревожный взгляд на часы.
— Так посещение же, — говорит она. — До пяти же… Можно ведь?
Ольга пожимает плечами.
— Ему вроде получше сегодня, — говорит женщина с жалкой, дрожащей улыбкой. — Я только вошла, а он такой: мама…
Лицо Ольги каменеет. Она снова пожимает плечами и обмакивает тряпку в ведро. Металлическая ручка звякает; потревоженный Груша шлепает губами и беспокойно мычит.
— Вот, слышите, опять! — торжествующе говорит его мама и поправляет одеяло. — Да, сынок… здесь я… Вы хороший человек, я по лицу вижу. Вы уж присматривайте за ним, ладно?
— Сами присматривайте! — взвизгивает Ольга. — Я тут полы мою!
Женщина отшатывается от ее крика; ее глаза сигают в сторону, и в них появляется хитреца. Она вдруг хватает потертую сумочку и принимается в ней копаться.
— Вот, — говорит она, — я тут оставлю, вы уж приберите… Ну, чтоб уход ему получше…
Она выкладывает на тумбочку мятую купюру, и у Ольги темнеет в глазах.
— Я тут полы мою, — повторяет она, — я его не трогаю, понятно? — женщина смотрит на нее с приоткрытым ртом, обиженно поджимает губы и снова принимается копаться в сумке. Ольга топает ногой, попадает по тряпке, — влажный, сосущий, болотный звук. — Уберите, а то нажалуюсь! — рявкает Ольга, и Груша жалобно хныкает. На соседней койке беспокойно ворочается Егоров. — Я уборщица! — кричит Ольга. — Я к нему вообще не прикасаюсь, я его не трогала никогда, ясно вам?! И вообще приемные часы уже закончились, я врачу скажу, вас больше не пустят!