С любимыми не расставайтесь! (сборник)

Володин Александр Моисеевич

– Дульсинея, идите в монастырь, – сказал Луис.

– Что?

– Вам заморочил голову Дон Кихот, теперь вы морочите головы всем вокруг, – идите в монастырь, Дульсинея!

– Этот тоже станет меня учить? Посмотрите-ка на него хорошенько. Да ведь мне сначала показалось, что он смахивает на тощего Дон Кихота! Когда он сломал замок и, блистая взглядом, спросил: «Кого обижают здесь?..» – как хорошо было, как красиво… Как зяблик на ястреба, так он похож на Дон Кихота! Как хомяк на ягуара! Как я на Дульсинею! Да и выше тот был, на добрый локоть длиннее, этому

еще расти и расти! Тот безумный был, а этот рассудительный, как лавочник. Тот был гордый, а этот жалкий, как погонщик мулов!..

– А почему я должен быть на него похожим? Объясните мне это, черт побери!

– Давайте-ка собираться, Санчо.

– Нет уж, ответьте мне, ради бога. С какой стати я обязан быть на него похожим!

Однако Альдонса уже не обращает на него внимания.

– С меня достаточно, что я похож на самого себя.

Альдонса и Санчо молча укладывают пожитки, словно в комнате, кроме них двоих, никого нет.

Луис, чтобы не мешать, то попятится, то повернется вокруг себя, не сводя глаз с Альдонсы. Та не замечает его. Да и Санчику тоже.

– Что я мамке-то скажу-у! – заплакала Санчика.

– Скажи, как я служил моему господину Дон Кихоту, так я буду служить госпоже моей Дульсинее Тобосской, которая являет собой образец красоты, обиталище добродетели и воплощение всего непорочного и усладительного, что только есть на земле!..

Горы и долы

В 1616 году горы и долы являли собой странное зрелище. Отвергнутые поклонники Дульсинеи, наследники лучших домов Толедо, оглашали окрестности своими стенаниями. То тут то там слышались тяжкие вздохи и скорбные песни: «О Дульсине…», «О несравнен…», «О бессердеч…». Коленопреклоненные, а то и распростертые ниц, они восклицали:

– Едва кто-либо из нас выскажет ей свои чувства, как он уже летит от нее подобно камню, выпущенному из катапульты…

– И это более гибельно, чем если наши края посетила чума… О Дульсинея!.. О прелестная дева! О безнадежность!

– Она бежала от нас в горы и долы, оделась в пастушеское платье и пасет коз. Но мы отправились сюда, вслед за нею, как приговоренные…

– …как обреченные…

– …навеки!.. Иной всю ночь напролет у подошвы скалы или под дубом не смыкает заплаканных очей своих, иного нестерпимый зной летнего полдня застает распростертым на раскаленном песке…

– Но равнодушно проходит мимо тех и других свободная и беспечная Дульсинея. О несравненная! О жестокая!.. И мы все невольно спрашиваем себя: когда же придет конец ее высокомерию?

– О мука! О бездна отчаянья! Кому удастся сломить строптивый ее нрав и насладиться необычайной ее красотой?..

Небеса затянуты тучами. Альдонса и Санчо сидят на расстеленной овчине перед костром. Дует ветер. Стенают влюбленные.

– Мне страшно, Санчо. Когда они стенают днем – ничего. А к ночи – словно какие-то зловещие духи взывают из подземелья. Надо договориться, чтобы вечером они прекращали. Им ведь тоже надо спать. Или они сменяются? Эй, сеньоры! Нельзя ли потише?..

Стенания становятся потише.

– Послушала бы ты, как стенал Дон Кихот. На этой лужайке, которую он избрал, он так безумствовал, что этим учиться и учиться.

– Сравнил. Как он безумствовал – и как эти. Расскажи, как он безумствовал, только погромче, чтобы заглушить этих бездельников.

Санчо изобразил стенания Дон Кихота:

– Эти места, о небо, я выбираю, чтобы оплакивать посланное мне тобою несчастье! О одинокие деревья, друзья моего одиночества! Преклоните слух к стенаниям несчастного любовника! Не мешайте мне роптать и жаловаться на жестокий нрав прелестной мучительницы! Восплачьте вместе со мною над горестным моим уделом.

Привлеченные громкостью и разнообразием этих стенаний, отвергнутые кабальеро подходили и слушали.

– О Дульсинея Тобосская, день моей ночи, блаженство муки моей, звезда моей судьбы! Да вознаградит тебя небо счастьем и пошлет оно тебе все, чего ты у него попросишь! (Альдонса отерла слезу.) О чем ты думаешь в эту минуту? Может статься, ты думаешь о преданном тебе рыцаре? Каким блаженством ты воздашь за мои страдания? Каким покоем – за мою заботу? Какою жизнью – за мою смерть?..

Было тихо. Слабо шумели деревья, слабо рокотал ручей – но это тоже была тишина.

Альдонса сказала поклонникам:

– Видите, как хорошо мы провели время без ваших ненужных криков? Так мы могли бы собираться каждый вечер.

– Смешно спорить, Дон Кихот Ламанчский – достойный пример для всей нашей аристократической молодежи, – сказал поклонник.

– Но мы, как бы ничтожны ни были, – живы. А он, один из славнейших людей, которые когда-либо появлялись на земной поверхности, – скончался, – сказал другой поклонник.

– О несравнен… – начал еще один.

– Перестань.

– О прекрас…

– Сказала, хватит.

– Нет его. Умер великий сын Ламанчи.

– Погребен. Почил.

– Лежит, вытянувшись во весь рост, и не может больше выехать с копьем на осиротевшую землю.

– Подойди-ка, Бенито. Опять порван плащ? Дай зашью, – сказала Альдонса.

– Не стоит, я заколю его булавкой.

– Он дальше поползет, потом и вовсе не зашить.

Поклонник, стесняясь, снимает плащ.

– Да ты штаны прожег! Ну вот, надо ставить заплату. Скажи Кристине, чтобы в следующий раз принесла кусок желтого сукна. (Зашивая плащ.) Антонио, что ты смотришь в котел? Ты голоден?

– Нет.

Альдонса достала кусок мяса:

– Возьми.

– А мне? – сказал еще один поклонник.

– А тебе Бенито даст.

– Не дам.

– В прошлую субботу Антонио тебе давал пирог?

– А в воскресенье я ему дал бобов.

– Тогда я не буду зашивать тебе плащ.

Поклонник Бенито, ворча, поделился едой.

– А ты, Антонио, скажи, чтобы Беатриса приносила тебе не сладости, а мясо, тогда тебе не придется попрошайничать. Ну, идите, укладывайтесь спать. Фернандо, у тебя все еще нет одеяла?