С Петром в пути
Шрифт:
А царь и великий государь Пётр Алексеевич в глубокой тайности садился в карету. Тайность была не только от придворных императора Леопольда и от венцев, но и от своих, посольских.
Не в Венецию царь держал путь, а в Россию. На хозяйстве же оставил Возницына и многих с ним. А с немногими — Лефортом и Головиным, при Меншикове и Шафирове — понёсся на север.
Именно что понёсся. Не успевали переменять лошадей. За три дня триста вёрст! Передохнули только на четвёртый день. И то потому, что от Возницына из Вены прискакал курьер с известием о том, что
— Ну что делать-то будем? — ни к кому в отдельности не обращаясь, молвил Пётр. — Может, в Венецию повернём?
— Это как твоё величество повелит, — отозвался Лефорт. Но Пётр уже принял решение:
— Ни боже мой! Следуем неторопко к Москве, а по пути заедем к курфюрсту и королю Августу. Давно мне охота с ним свидеться, попытать, каков он. Сказывают, сильно сильный. Попытаем. Однако корень стрелецкий, полагаю, не выдернут. Князь-кесарь мне сию радость доставил. Ко прибытию моему. Ужо я доставлю!..
Последние слова не произнёс, а грозно проворчал. И все поняли: расправа со стрельцами будет жестокой. Они в памяти царя сидят вечной занозой, и поистине царским усилием он вырвет её.
Старинный Краков приковал его к себе. Он был основан тысячу лет назад, и всё источало аромат древности: и Ягеллонский университет, один из первых в Европе, и Мариацкий костёл с гробницами польских королей, и Арсенал — суровая крепость над Вислой. Но все были очарованы Сукенницей: дворец — иначе не скажешь — цеха суконщиков. И ещё королевским замком, хотя Сукенница произвела большее впечатление. Побывали, конечно, и у сукновалов — тамошнее сукно славилось.
Но более всего Петра увлекли соляные шахты. Триста тридцать три ступеньки вели вглубь земли. Странно — холод не был ощутим. Может, причиной тому был какой-то особенный воздух, расширявший лёгкие. В сияющей толще каменной соли словно затаились духи этих мест: они то подмигивали, то улыбались, то гримасничали...
— Нешто так в Соли Камской? — спросил Пётр Головина, побывавшего там.
— Не столь глубоко, но столь же целебно, — отвечал Головин, по обыкновению, кратко и деловито.
— Сколь много и у нас чудес, — вздохнул Пётр, — но миру оные не явлены.
— А ещё сколь много надобно открыть, — подхватил Фёдор, — с тобою, государь, многое откроется. Твоим радением.
— Ужо не помедлю, — отвечал довольный Пётр. Он радовался тому, что ближние видят его предназначение, ценят его труды.
— Охота здесь заночевать, — обратился он к бергмейстеру, сопровождавшему его со свитой и дававшему объяснения.
— Нет ничего легче, — отвечал тот, — у нас тут спят иной раз десять—двенадцать персон, у которых дыхание спирает. Залы наши просторны, тут и балы с музыкой случаются.
— Эк славно. Тащить сюды постелю.
— В этом нет нужды, ваше царское величество. У нас тут всё для ночлега есть. Только табак курить здесь возбраняется, — поторопился он прибавить, видя, что Лефорт вытащил из кармана свою трубку и стал набивать её табаком.
— Оставь, Франц. Токмо мне одному оставаться здесь как-то неловко. Фёдор,
В копях была и собственная конюшня. Несколько лошадей вывозили добытую соль к шахтному стволу, откуда бадьями она вытягивалась на поверхность. Соль была в высокой цене, и шахта, по словам бергмейстера, приносила изрядную прибыль.
Странное возбуждение охватило их, и они долго переговаривались, дивясь необычности обстановки и своего ночлега. Но потом уснули.
— Ох, и сон у меня был, точно каменный. Ни разу с боку на бок не обернулся. Шафирка, глянь-ка на часы.
— Девять, ваше царское величество, — отвечал Пётр Шафиров.
— Ого-го! — восхитился Пётр. — Никогда столь долго не спал. В шесть утра некая сила меня пробуждает, и более сна нету. А тут девять, и сон королевский. Истинно королевский. Всё на свете проспишь!
Доброе расположение духе не покидало Петра и его спутников всю дорогу к Раве Русской, где ожидала их пышная встреча, приготовленная Августом, да и сам король и курфюст: король польский и курфюрст саксонский. Впрочем, корона Польши упадёт вскоре с его головы, и он униженно побредёт за колесницею юного Карла XII, короля шведского. А через годы сам Карл будет стремглав бежать из-под Полтавы, преследуемый конницей Алексашки Меншикова. Пётр и Полтава вернули Августу польскую корону. Он проносил её 24 года, пережив Петра на восемь лет. Таковы ухмылки истории.
Пётр был много наслышан об Августе. Говорили о его необычайной физической и таковой же мужской силе. Он обсеменял женщин направо и налево, простых крестьянок и графинь, придворных дам и чужих жён, дворянок и мещанок... Детей его перестали считать — сбились со счета. Выходило не то двести, не то триста. Иной раз он бывал к ним щедр, иной раз отмахивался, заявляя: «Не помню, не знаю, не могу же я всех усыновлять, не все дети Саксонии — мои дети...»
Август был всего на два года старше Петра — ничтожная разница. Курфюршество своё он получил поеле смерти старшего брата, а польскую корону — после смерти короля Яна Собеского, а потому ещё не успел полностью войти во вкус — ведь всё это было так недавно. А потому тратил деньги Саксонии и Польши без удержу. Сильный-то он был сильный, но не на поле брани — здесь о нём можно было сказать: слабый.
А ещё, как выяснилось, Август был майский, как и Пётр, и это обстоятельство тоже влекло. Пётр предвидел, что они сойдутся. Так оно и оказалось.
«Господи, какое захолустье он выбрал», — думал Пётр, когда он въехал в эту самую Раву отчего-то Русскую. Будто бы она основана в XV веке. Но почему выбрали это место? Речка Равка маловодна, один из притоков Вислы. Захудалый замок, такой же костёл, синагога...
Как только кортеж въехал в Раву, откуда-то донёсся звон колоколов, в небо взлетели шутихи. А вот королевские рыцари на конях в стальных кольчугах. Герольды в красных камзолах, трубачи в кирасах. Всё это гомонит, за шумом ничего не слышно, а ведь эти самые герольды во главе с рыцарем на белом коне с плюмажем что-то произносят.