С Петром в пути
Шрифт:
Однако делать нечего. Так мешком и болталась одежда короля польского и саксонского курфюрста на русском царе.
— Конечно, он двумя государствами правит, — продолжал шутить Пётр, — стало быть, и платье у него шито на двоих.
Тишком въехали в Москву.
Глава четырнадцатая
КРОВЬ ЗА КРОВЬ!
Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним,
а праведник смел как лев. Скрывающий свои
преступления не будет
а кто сознается и оставляет их, тот будет помилован...
Как рыкающий лев и голодный медведь, так
нечестивый властелин над бедным народом.
Мир — хорошо, однако притом дремать не надлежит,
чтоб не связали рук, да и солдаты чтоб не сделались бабами.
Был предзакатный час, когда запылённая кавалькада подъехала к Петровским воротам. Уж стаи галок стремились на ночлег, уже Москва полудремала, и стражники у ворот складывали свои алебарды возле будок. Уже и звонари на колокольнях вразнобой сзывали христиан к вечерне, И всё гляделось мирно и благолепно.
Царя никто не ждал — как ему и хотелось. По первости он было велел везти себя в Кремль, но уж за воротами передумал и указал править в Преображенское. Там все власти, там есть кому держать ответ и есть кому докладывать.
Переполох был только на заставе. Впрочем, царя не признали, решили, что пропускают боярский выезд. Но откуда следовали сии бояре и почему не предупредили о столь многолюдном кортеже, так и осталось невыясненным. Да и любопытство стражи не простиралось столь далеко.
В Преображенское прибыли ещё засветло. Вахта у ворот стала окликать:
— Кого впущать, кто едет?
— Государь царь Пётр Алексеевич, — приветствовал Головин.
— Это кто там шуткует?! — разъярился сержант при карауле. — Наш государь в Неметчине. Вот я вас!
Погрозивши, он выглянул в калитку. Завидев столь великий обоз, грозно нахмурился. Но в ту же минуту, узрев Петра, вылезающего из кареты и разминавшего затёкшие ноги, ахнул, выпуча глаза. И на весь двор заорал:
— Государь! Государь прибыли!!
— Государь, государь, государь! — перекатывалось из конца в конец.
Пётр и его спутники вмиг оказались в центре круга гомонящих улыбающихся людей. Тут были слуги и господа, преображенцы и семёновцы...
С трудом пробилась к нему сестрица Наталья. Повисла на шее, плача и смеясь:
— Петруша! Государь! Цел! Здрав!
— Натальюшка, — обнял он сестру и приподнял лицом к лицу. Чмокнул в губы, тесней прижал к себе — родная душа. Ближе никого не осталось. Сынишка Алексейка мал и несмышлён, к матери его, царице Евдокии, Дуньке, не чувствовал ничего, кроме досады и недоумения. Всё покойная матушка, царствие ей небесное, твердила: стерпится — слюбится. А потом сама же возненавидела скучную недалёкую невестку. Да уж было поздно. Патриарх выговаривал ей:
— Нехорошо, царица, государь пренебрегает
Матушка Наталья передала ему разговор. Пётр осердился:
— Козел старый! Пусть не сует нос не в своё дело. А Дуньке место в монастыре. Уговори её.
Но царица Евдокия заупрямилась, писала супругу своему жалостные письма, называя его самыми ласковыми словами, а себе безвинною страдалицей.
— Вины на ней, вестимо, никакой нет. А только непереносна она, — отвечал он патриарху на его сетования. И наступая на него, гремел: — Царь я али нет?! Волен ли во семье? Хозяин ли?! Ни в чём неволить себя не дозволю!
— Молва, государь, недобрая идёт, — лопотал патриарх.
— Решил безотменно: в монастырь!
— Как можно? — головам патриарха затряслась. — Царицу благодарную и в монастырь!?
— Можно! Бывало такое. При царе Иоанне Васильевиче. — Пётр навис над патриархом, как скала: — Не одну супругу упрятал в монастырь, а то и хуже — вовсе извёл. И Господь его не разразил, а бояре не приговорили.
— То стародавние времена, — защищался патриарх. — Ныне такое осуждается православным законом.
— А мне сей закон не указ. Я сам себе закон! Помни, — и рубанул рукой, как отсёк.
Верно, патриарх Иоаким, в бозе усопший, подговаривал Дуньку упорствовать, потому что она противилась. Но Пётр был неумолим:
— В монастырь.
Он приобрёл опыт, он познал женщину, и при воспоминании о Дуньке рот его раздирала зевота.
Патриарх было приберёг решительный аргумент: царица-де — мать наследника престола, что скажет православный мир, ежели законную супругу царь заточит в монастырь?
— А мне плевать, что сей мир скажет! Волею в петлю не лезут, — приберёг он напоследок.
И патриарх отступился, а потом и помер. Теперь новый патриарх Адриан наступает, но и ему дан окорот.
Был повод задуматься о власти патриарха. Доколе царю будут указчики? Доколе будут существовать две власти? Стачка эта не нова: покойный батюшка царь Алексей Михайлович по душевной мягкости своей, по кротости и незлобивости дозволил патриарху Никону именоваться великим государем. Ну, тот и закусил удила, стал подписывать указы именем великого государя. Стал мешаться в мирские дела.
Спохватился батюшка, но уж дело далеко зашло. Пришлось созывать соборы, осуждать Никона. Много крови попортил ему бывший «собинный друг». Оказался он злобным, изворотливым паскудником. Знай, кого приближаешь, кому доверяешь.
Часто задумывался Пётр о реформе Никона, о причинах раскола. Выходило, что нечего было огород городить, не нужно было ломиться, упрямиться. Горек оказался плод исправления богоугодных книг, нашла коса на камень: народ распался. Стали никониане преследовать инакомыслящих, стали сжигать их, загонять в дремучие леса. Воцарилось великое несогласие. А власть поспешила принять сторону Никона, не разобравшись толком, к чему это приведёт. Дело зашло слишком далеко: не соединить теперь распавшиеся половинки.