С полемическим задором
Шрифт:
Мудрым нужно слово света,
Дружбе сладок глас участья;
Но влюбленный ждет привета –
Обновительного счастья, -
сказал мне Фет.
(«Да я бы утешился и дружбой: она красивая женщина. Я бы на нее любовался – и всё. Но она, понимаешь, Афанасий, учуяла, что у меня нет денег. Они это чуют моментально. И не сочувствует никто: в этом ты тоже прав; голос участия совсем не слышен, ни от кого. Я бы, может, стал дружить с Кублановским или с Крючковым, но они же меня проигнорировали. Ведь никак же не отреагировали на здоровенную подборку стихов. Поэтому в «Новый мир» я больше ни ногой: сколько можно унижаться? Все эти так называемые поэты просто никакие, «стертые пятиалтынные», понимаешь, Афанасий? Они вращаются в литературных тусовках и постепенно стираются: уже не понятно, какой номинал. Идет только трепотня о литературе, а их собственной ценности не различишь».)
У
Я заложил Фета зубочисткой. Настроение оставалось все-таки паршивым. Наверно, более ожесточенный и желчный друг утешит крепче. С самого верху, - едва дотянулся, - снял разрозненный том Михаила Лермонтова.
Он был мой друг. Уж нет таких друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
«Тэк-с!» - сказал я и больше читать не стал. Среди моих друзей Александры тоже были, но думать о них и живы ли они – не хотелось. Лермонтовым я остался не доволен: у него есть стихи покруче. «А вы, надменные потомки!» «Не пылит дорога. Не дрожат листы». «Печальный Демон, дух изгнанья».
У1
Все-таки по-прежнему хотелось бунтаря, водителя народов, хулигана и забияку. Я снял Джозуэ Кардуччи и открыл наудачу:
Лина, корабль остановлен, повисли
весла, взойди на него поскорее;
Я ведь последний среди эолийских
дивных поэтов.
(«Вот это да! Это же про Элину. Мне же намекают, что надо продолжать ухаживать и расточать знаки внимания. Женщина любит ушами. Еще два-три презента, два-три искренних комплимента, и Элина, распустив черные кудри, взойдет на мой корабль, я поставлю весь такелаж, оденусь парусами – и вперед, в Грецию. Ну, немыслимое же имя для русской женщины, чего ей здесь делать с таким именем?»)
Джозуэ Кардуччи, как настоящий друг, вернул меня от уныния к повседневной реальности. Он подводил меня к мысли, что все эти Светланы Смолины, все эти Валерии Шишкины – они же не женщины, они функции, редакторы текстов, и въехать в отношения с ними невозможно: ведь у тебя всерьез нет отношений с компьютером, любовных? То же и с ними. А Элина – она реальная, и ты для нее реальный, хотя со странностями и староват. Елена же Устинова и эти две литературные дамы воспринимают тебя, как токарь заготовку: обточить – или выбросить? И они выбрасывают все, чего не понимают, а понимают они очень мало: что им сказано сверху, что из навыка усвоено, то и понимают: от сих до сих.
Я посмотрел, как называется стихотворение Кардуччи, - и снова вздрогнул. Оно называлось «Эллинская весна». Надо бы поинтересоваться, у нее имя пишется с одним «л» или с двумя? Постепенно настраиваясь на актуальность и гламурность, я все же еще не решался действовать, так чтобы власть, или плебс, или хоть хорошенькие женщины меня заметили. Я по-прежнему боялся жизни и искал утешения. Ненависть от современников разливалась рекой, и вся – на меня. И я искал подпорки у тех, кто уже умерли и ошибались в том же.
У11
«Уж у него-то наверняка найдется что-нибудь этакое – безответственное и философическое», - решил я и открыл книгу Сергея Есенина. Есенин, как всегда, не соблюдая размера и ритма, спотыкающимся слогом крестьянина разъяснил мне следующее:
Свищет ветер, серебряный ветер,
В шелковом шелесте снежного шума.
В первый раз я в себе заметил –
Так я еще никогда не думал.
(«Ну, и что же ты подумал по-новому?» - скептически скривился я).
Пусть на окошках гнилая сырость,
Я не жалею, и я не печален.
Мне все равно эта жизнь полюбилась,
Так полюбилась, как будто вначале.
(Два следующих катрена я забраковал, и даже цитировать не хочу. Но к концовке Серега вырулил на позитив, и я ему доверился):
Жить нужно легче, жить нужно проще.
Все принимая, что есть на свете.
Вот почему, обалдев, над рощей
Свищет ветер, серебряный ветер.
После Есенина мне стало почти хорошо, и я допустил даже насмешливую мысль, что у Афанасия-то, когда серебряные змеи через сугробы ползут, получше будет.
У111
«А интересно, - подумал я, - восточная мудрость способна подкрепить? Все-таки поэты на Востоке люди в большинстве созерцательные и бездеятельные…» Чтобы утолить свой интерес, я потянулся к сборнику «Грузинские романтики» и открыл наугад:
Ты, юноша, беспечен был доселе,
Пирам веселым не было конца…
Молю тебя: цени свое веселье,
Гони унынье с юного лица.
(«Не такое уж оно юное, мое лицо, - разозлился я. – Сверстницы, и те уже не потупляют взор при встрече, не то что молодые. И вечно всему завидуешь – красоте, молодости»)
Не заблуждайся: молодость мгновенна,
Ее уносит времени полет,
Пройдут года – наступит перемена,
А там, глядишь, и старость подойдет.
(«Вот и я о том же…»)
И в цвете розы есть непостоянство,
И так же сновидение летит,
Как исчезает юности убранство –
Улыбка уст и нежный жар ланит.
Блажен, кто в жизни все свое дыханье
Умел отдать веселью и любви,
Кто не хотел ценить существованье,
Пока волненья не было в крови.
Отдай же сердце дружбе и любови.
Они для нас – неоцененный клад.
Печален ты? Не хмурь напрасно брови –
Любовь и дружба горе исцелят.