С полемическим задором
Шрифт:
Чаще зевота и свист.
Вот и разъехались… Толки безвредные (!)
Кончены… Говор затих,
Мы-то куда ж теперь денемся, бедные,
Гаеры жалкие их!
В длинном гробу, как на дроги наемные,
Ляжем, - и в путь без сумы
Прямо домой через улицы темные
Тихо потащимся мы.
(Действительно! Зачем сума? Мы же не древние финикийцы или египтяне и знаем, что деньги и бытовая утварь на том свете нам ни к чему, что кладбище – наш дом).
Выедем з`a город… Поле широкое…
Камни, деревья, кресты…
Снизу чернеет нам яма глубокая,
Звезды глядят с высоты…
Тут мы и станем… И связанных
Только бы сдать поскорей –
В грязный чулан нас запрут, как изгнанников
С родины милой своей.
Долго ли нас там продержат – не сказано,
Что там – не знает никто,
Да и нам знать-то того не приказано,
Знает хозяин про то.
Прочитав стихотворение до конца, я почувствовал, что волосы на голове шевелятся. Что же выходит? После спектакля затолкают в могилу, обнадежив: «Ждите! Скоро придет Мессия, освободит». А ведь это лапша, насчет мессии-то и насчет хозяина. Ведь элементарная ложь: сгнием в чулане, добыча червей. А на милой родине-то будут хозяйничать веселые молодые скоты с круглыми затылками, абсолютно тупые и очень энергичные, и так будут плясать, что наши кости в гробах запрыгают. Вы что, думаете, они страдание понимают? Да они старательнейшим образом избегают всего, что связано со смертью, - все эти Анжелины Джоли, Терминаторы и гламурные Д.Б.
– Демьяны Бедные, пардон: Дмитрии Быковы. Они же вместе со всем российским населением хотят одного: забыться, чтобы вместо правды были заигрывание и развлекуха. Мажор во что бы то ни стало, и даже когда о покойниках пишут – все равно чтоб мажорно звучало.
И тут я понял, что мой друг не Дмитрий Быков, а Алексей Апухтин, бедный толстяк в водянке, домосед, о котором теперь только литературоведы и вспоминают. (Почему-то представилось, что он толст почти как Генри Филдинг, которого, как известно, на корабль в порту погружали лебедкой). А ведь в одном этом стихотворении ума и глубокой философии больше, чем во всем Д.Б., а может, и Б.Г. (хотя старик Козлодоев у того хорош!). Кто его помнит, Апухтина? Кому он теперь нужен? Нет, понятно, что от соседей Апухтина по его месторасположению на свете осталось и того меньше: ни имен, ни фотографий, ни богатств, ни конюшен, ни псарен. И все-таки…
(Тут почему-то пришло на ум, что, например, Михаил Пришвин, в отличие от Апухтина, примерно представлял, когда вернется Хозяин. В одном из очерков 1910 года, посвященных смерти Л.Н.Толстого, один крестьянин, с которым Пришвин беседовал, сказал, что конец света настанет через 105 лет, когда весь мир будет о п у т а н с е т ь ю: так и сказано, «опутан сетью», и хотя в контексте явно подразумевается сеть железных дорог и телеграфных линий, но ведь через 105 лет стало ясно, что имеется в виду Интернет).
11
Я заложил странного и мрачного Апухтина бамбуковой зубочисткой и устремился к книжным полкам – искать еще друзей, которые поддержали бы меня в моем унынии. Я понимал теперь, что мои друзья не современники, - не Елена Устинова, которая за неделю перед тем отчитывала меня за наивность и настырность, и не ее коллега Капитолина Кокшенева, которая так и не высказалась по поводу статьи «Кортасар и новейшая болтология», хотя я приставал трижды; я понимал теперь, что я им до фонаря, всем этим редактрисам и редакторам. Мои друзья – те, кого так же обидели современники, соседи по местообитанию, богачи, чиновники и успешные дельцы.
Почему-то в глаза бросился сборник стихотворений Александра Блока с серебряной лирой на обложке. Я раскрыл его наугад и с удовлетворением (иначе и быть не могло!) прочитал:
Вновь унижен бедный.
(«Черт возьми! – подумал я. – Ведь он прав: вновь капитализм, вновь хозяйничают злые богачи, а бедняки опять унижены. Так это что же получается? Кругами ходим? «На высшем уровне пусть повторяется один и тот же вздор».).
С кровель каменных громад
Смотрит месяц бледный,
Насылает тишину,
Оттеняет крутизну
Каменных отвесов,
Черноту навесов…
(Он же петербуржец, камни кругом…)
Всё бы это было зря,
Если б не было царя,
Чтоб блюсти законы.
(«Так, так, уже оптимистичнее!» – обрадовался я за Блока: показалось, что он выруливает на правильный путь всесокрушающего оптимизма Терминатора и Ксении Собчак).
Только не ищи дворца,
Добродушного лица,
Золотой короны.
(«То есть, как? А где же выход?..)
Он – с далеких пустырей
В свете редких фонарей
Появляется.
Шея скручена платком,
Под дырявым козырьком
Улыбается.
(«Черт его дери, этого Блока! Получается, что Спаситель (Мессия, Хозяин) появляется с пустырей, а шея скручена платком, как у Андрея Вознесенского. Что же это за Царь такой? Небось, опять царь бедняков и пролетариата. Ну, а с другой стороны, ты что, богат? Тебе такой и нужен, из простолюдинов. Любой другой тебя просто не поймет).
Я в раздумье закрыл томик Блока: его апокалипсис показался мне нисколько не отраднее, чем у Апухтина. Я заложил страницу зубочисткой и решил: гадать можно до трех раз. Кого же еще раскрыть?
111
Малиновый Шандор Петефи хорошо выделялся среди переплетов. Раскрыл наугад и прочитал:
Любишь ты весну, а я –
Осень, сумрак, тени.
День весенний – жизнь твоя,
А моя – осенний.
Ну что ж: пессимизм идет по убывающей. Скоро, того и гляди, друзья убедят меня, что жить и бороться необходимо. Отчего же, например, этого не сделал профессиональный литератор и, к тому же, мой современник Владимир Степанов из «Терры», когда я посылал ему аннотированный список своих повестей и романов, или Евгений Степанов, тоже профессиональный писатель, из журнала «Футурум-арт», который так ничего и не произнес насчет подборки моих стихов. Ну, хорошо: мертвый Петефи поддержал мое жизнелюбие, а эти-то двое что? Они же вроде тоже чего-то пишут. «Да ладно тебе, - утешил меня внутренний голос. – Им отродясь не написать таких четырех строк, какие написал Петефи. Так что сам понимаешь…»
Тут я подумал об одной женщине, которая отвергла мой флирт. Даже не ухаживания, а просто словесный треп. Все-таки прав Петефи: с женщинами трудно найти общий язык.
И опять ощутил обиду, на этот раз от дам.
1У
Хотя троекратное гадание на классиках вернуло ровное расположение духа, я все же беспокоился. «Почему именно три? Давай, гадай дальше…»
Я снял с полки Афанасия Фета. Я знал, что весь этот толстый том заполнен стихами, и даже не по одному на странице, а в подбор.