С полемическим задором
Шрифт:
Кому не знаком этот монолог Шейлока, апология прав еврея? Кажется, как высоки и благородны слова Шейлока! Но стоит вспомнить, что они вызваны репликой Саларино, который не верит, чтобы это было возможно – требовать кусок мяса с тела должника. (На юридическую необоснованность векселя с таким обеспечением указывали неоднократно исследователи творчества Шекспира, в частности А. Аникст). Где же "возлюби ближнего своего"? Как совместить это высокое парение мыслей и эту кровожадность в одном лице? Где корни этого противоречия? Попробуем разобраться по ходу шекспировской пьесы.
Несколько подготовительных сцен косвенно объясняют нам образ Шейлока. Чем сильны Антонио и Басанио? Teм, что как бы они не ценили деньги и богатую жизнь, их отношения построены на дружбе, на сострадании, сочувствии, взаимовыручке: они готовы помогать
Антонио, "слащавый мытарь", ненавистен Шейлоку потому, что дает взаймы без процентов и ругает евреев (а надо сказать, что чувство национального достоинства тоже необычайно сильно в Шейлоке и потому тоже извращено). Дающий без процентов, по-приятельски – опасный конкурент ростовщика, он – прямая угроза его величию и могуществу, он, чего доброго, усомнится, что человека вообще можно продать за тридцать сребреников.
Дополнительный штрих к образу Шейлока – сцена с тремя ларцами и женихами Порции, хотя прямо она никак его не касается. Здесь опять, снова, настойчиво подчеркивается шекспировская мысль о нетленности человеческих чувств. Выбор трех ларцов, золотого, серебряного и свинцового, – общеизвестный сказочный мотив. И опять: те, кто ставят на золото, на серебро, эгоисты и корыстолюбцы, принцы Марокканский и Арагонский, – проигрывают; им не дано знать ни любовь, ни дружеское участие. Басанио же не пугается надписи:
Со мной ты все отдашь, рискнув всем, что имеешь,
– и открывает свинцовый ларец. И потому находит в нем благоприятное для себя решение:
Да, ты личина правды, под которой
Наш хитрый век и самых мудрых ловит, –
Ты, золото блестящее! Мидаса
Ты жесткий корм! Я не хочу тебя!
И не тебя, посредник тусклый, пошлый
Между людьми! – Но ты, простой свинец,
Скорей грозящий, чем сулящий блага, –
Ты бледностью своей красноречив:
Беру тебя – будь выбор мой счастлив!
Хорошо этим относительно молодым бизнесменам, охотникам за богатыми невестами! А каково Шейлоку? Ведь он уже немолод, у него дочь на выданье. И все же он еще поборется...
Стяжательство – удел хитрецов и честолюбцев, тех, кто воспринимает мир как арену борьбы. Воспринимать его иначе – дело немыслимо трудное, потому, вообще говоря, что всякое преуспеяние, выделение из среды равных иначе и невозможно, как через выбор цели. Однако Шейлок в целях предусмотрителен сверх всякой меры: даже в Библии, в заповедях своих предков он ищет оправдания стяжательству. И находит в ловкости Иакова:
… заметьте,
Что сделал он: условился с Лаваном,
Что всех ягняток пестрых он получит.
Когда же овцы, полные желанья,
Осеннею порой пошли к баранам
И дело зарожденья началось
Meж этой пышношерстною породой, –
Хитрец узоров ветки обдирал
И в самый миг зачатия их ставил
Он перед зачинающею маткой;
Зачавши так, приплод они несли–
Сплошь пестрый; все Иакову досталось.
Вот путь к наживе – он благословен…
Ели бы все было так просто! Если бы это было так, этот пройдоха, взявший в заложники, вроде той овцы, даже собственную дочь Джессику, не знал бы столь сокрушительных поражений и зрители не сочувствовали бы его горю, позору и страданиям!
Шейлок отвержен не только по роду занятий – он ростовщик. К слову сказать, в шекспировское время выходцы с Востока и не могли рассчитывать на иные занятия, кроме торговли: участие в гражданской жизни было для них ограничено. Он отвержен не только по предрассудку семитизма, но и по свойствам характера; как заметил еще Пушкин, в нем намешано много чего: "Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен". Ну и конечно, страстей у него хватает. Он прообраз тех коварных грязных таинственных восточных скряг, которые затем появятся и у Бальзака в романах, и у Пушкина, и у Гоголя в "Портрете". Даже этот возвышенный Антонио, такой предупредительный со всеми, называет его собакой и плюет на жидовский кафтан. Полная отверженность, чем, впрочем, не удивишь многих изгнанников. Казалось бы, перед нами законченный злодей, как Яго, как Ричард III. Но гений Шекспира в том и состоял, что он, в отличие от классицистов, у которых скупой только скуп, умел придать черты человечности даже злодею, возбуждая тем самым доверие читателя и зрителя к объемному выпуклому изображению. Шиллер или, скажем, Шелли в своей трагедии "Ченчи" ограничивается в подобном случае собранием уродств: их злодей – злодей до конца.
Шейлок не возбуждает в нас страха, отвращения, ужаса. Нет, напротив, подчас – жалость. Он – человек с подавленными, извращенными чувствами, он несчастен, он заслуживает сострадания, да ведь и наказан!
Джессика, "самый крупный бриллиант" Шейлока, убегает с Лоренцо. Нет сомнения, Шейлок любит и привязан к Джессике, но опять-таки сквозь призму золота, в надежде на пестрых ягняток, извращенно, бесчеловечно. Не позавидуешь родственникам денежных воротил в смысле личного их счастья. Для Шейлока очевидно, что виновник всех его проблем – Антонио. Но не может быть, чтобы он, Шейлок, с его чудовищным богатством не смог сломить врага! И Шейлок использует неосторожное поручительство Антонио – его благородный жест в пику низкому еврею; он, человек сильных, неудержимых страстей, загорелся, когда появилась реальная возможность потребовать с должника фунт мяса. Он, "угнетенный, угнетает сам", а угнетен он в нашем случае благородством, силой великодушия Антонио и симпатиями венецианцев к нему.
Претензии Шейлока доказательны, по крайней мере красноречивы. Он апеллирует к венецианским законам: с какой стати дож владеет рабами, а ему, бедному еврею, нельзя потребовать неустойку, – кто из них более прав? Он говорит, имея в виду рабов дожа:
Их, как своих ослов, мулов и псов,
Вы гоните на рабский труд презренный...
Так кто же чума, кто поработитель Венеции, – он, Шейлок, или дож?
Вопрос, надо признать, основательный. Богач, конечно, тянет на себя одеяло чужих людских возможностей, но властитель в силу своего положения впрямую обрекает подданных на страдания и смерть. Кто же более жесток, – добряки ли, которые лицемерно прикрывают свое неукоснительное следование жестоким законам жизни, или он, Шейлок, которому ни к чему этот глупый маскарад? Ведь и Антонио и Шейлоком правят деньги – то есть экономические отношения. Шейлок цинично обнажает суть нелюбовных отношений (тридцать сребреников за человека), он, как говорится, обнажает прием, сознательно принимает философию жестокости и подавления. Антонио, дож, Грациано, женихи и даже очаровательная богачка Порция об этом не задумываются и принимают бессознательно. Скажи дожу, что oн мерзостнее, чем еврей Шeйлoк, раз владеет людьми, – дож обидится... Нo это так. И несчастье Шейлока в том, что он слишком уж уперт в болевой нерв отношений собственности, слишком прямолинеен. Жизнь диалектичнее, нормы изменчивее; рассеянное зло люди принимают, собранное в одном человеке – отвергают. Сам себе могилу роешь, если ничем не пытаешься прикрыть власть чистогана. Эта-то казуистика, ложь и лицемерие проявляются и в доводах Порции-судьи, способность черное делать белым, подтасовывать категории. Шейлок посрамлен, его богатство разорено, его дочь украдена, сам он опять унижен, его всячески поносят: ах ты, мерзавец такой-сякой, как же ты смеешь играть в открытую, когда мы все в масках?!
Итак, благородство побеждает. Дож, благородный человек, так долго говоривший о сострадании бессердечному Шейлоку, пойдет угнетать тысячи своих слуг-рабов, Антонио, благородный человек, отдаст приказ опять грузить суда товарами, матросы, грязные и потные, понесут его тюки, он станет любоваться бриллиантом Шейлока, перешедшим к нему благородным путем, и толковать о благородстве, благородная Порция дурачит суд, а потом вместе с благородной Нериссой они благородно разыграют мужей. Все шито-крыто, благородно, Шейлок пущен по миру, Добро побеждает зло.