С полемическим задором
Шрифт:
Конечно, нам не всегда любопытно, как отдельные упорные и трудолюбивые личности на американском континенте воплощают свою американскую мечту в действительность. У нас свои житейские и литературные архетипы, и один из них называется: «как наказывают за непослушание». Но и там и здесь человека, реализовавшего свои мечты и устремления, мы именуем победителем и чествуем с подобающей торжественностью. Думаю, что в связи со 135-летием со дня рождения, да и вообще в связи с самим фактом его жизни и творчества никто из нас не откажет в этом выдающемуся канадскому ученому, художнику и писателю
Алексей ИВИН
(газета «Литература», приложение к газете
– ----------------------------------
НАДО ЛИ ПРОЩАТЬСЯ С МАТЕРОЙ?
Для читателей очевидно различие между повестями Валентина Распутина «Деньги для Марии» и «Последний срок», с одной стороны, и «Прощание с Матёрой» - с другой. Если в первых исследовался моральный облик характеров, их чистота и привязанность к почве или, напротив, оторванность от родной земли, а, следовательно, нечистоплотность, сребролюбие, то в «Матёре» этого противопоставления почти нет, во всяком случае, в характерах (Клавка и Петруха все-таки недостаточно полнокровны, эскизны).
Кажется, назначение повести – стать определенной социально-философской эмблемой. А увлечение эмблематикой, стремление выражаться символами, изначальная заданность мысли с последующим ее растолкованием довольно характерны для деревенской прозы 1970-х годов, когда производство Иванов Африканычей и Живых в ней было поставлено на поток: частое литературное заблуждение, питаемое уверенностью, что массовость изображенного автором жизненного типа позволяет бесконечно воспроизводить его в сочинениях. И свободное познание мира вырождается в его схематизацию.
Вот в «Канунах» Василия Белова рушат огромное дерево; детально описано, как падает. Читай: поверженная деревня. Вот поджигают могучий листвень на Матере злые люди, пожогщики, из тех, что ради выгоды батьку порешат, не то что остров на дно водохранилища пустят. Листвень пилят пилой, рубят топором, жгут огнем – читай: изгаляются над деревней. Но стоит. Так ничего и не сделали – ушли. Стоит дерево. Белов, писатель более тонкий, заставил дерево, хоть оно и росло до неба, все-таки упасть. Чувство меры ему и на сей раз не изменило («Все впереди» еще впереди), чего нельзя сказать о Распутине.
Излюбленный герой в деревенской прозе – старуха или старик – носитель национального характера и высшей философии жизни. Если это беловский Африканыч – ему веришь. Если менторствующая Дарья – веришь не всегда.
Веришь, когда она говорит:
«Вечор и корову пропустила не доила. Одну холеру молоко киснет. Ставлю на сметану, и сметана киснет, все крынки запростаны».
Если она говорит так, ей веришь: это ее труды и дни. Дни человека, которому невмочь бежать вместе со всеми, которому это кажется дикостью.
Но когда Дарья говорит:
«Путаник он несусветный, человек твой. Других путает – ладно, с него спросится. Дак он ить и себя до того запутал, не видит, где право, где лево. Как нарочно, все наоборот творит.
Че не хочет, то и делает. Это не я одна вижу, что мне такие глаза дадены. И ты, если посмотришь, увидишь. Приглядись» и т.д.
– когда девяностолетняя неграмотная старуха говорит так, то, в самом деле, прислушиваешься, и приглядываешься, и задумываешься: а не прознала ли Дарья о книжках Федора Михайловича? Лексика, конечно, другая, но мотивы знакомые. «И говорит… он хитрит на кажном слове,
Не Дарья, рефлексирующая в духе Раскольникова, не Богодул, не Настасья задевают читателя, а блеклый, молчаливый Егор. Внутренняя растерянность, недоумение день ото дня нарастают в нем, но, несмотря на это, он не разглагольствует, не учит, а молчит. Может быть, именно поэтому его случайная смерть среди чужих людей, похороны за чужой счет возвышаются до подлинной трагедийности.
Эти-то пошумят, поговорят, потолкуют, пообижаются, да и привыкнут – у телевизора будут сидеть да кудельку прясть, вспоминая, какое было привольное житье на Матёре; а Егор сломлен, он умирает.
Колоритна и сцена, когда Петруха поджигает свой дом, чтобы получить страховку. С точки зрения деревенских жителей, это святотатство. Но Петруха – «непутевый», он из тех деревенских, кого уже коснулась проказа города… И вновь полнокровие на глазах оборачивается сухим раскладом.
Впрочем, и Егор, и Петруха могут быть названы лицами эпизодическими. Наверное, в этом есть свое везение, автор не успевает обузить их под свою жесткую схему.
Но уж главные герои… Вспомнить хотя бы Богодула с его одним-разъединственным словом: «Кур-рва!» Недаром рабочие называют его снежным человеком.
Возможно, изначальное тяготение автора к эмблематизму предопределило и его отказ от обычных – и оправданных! – для деревенской прозы художественных средств: такого разгула стилизованной народной речи, как, например, в «Усвятских шлемоносцах» Евгения Носова, здесь не найти. Стиль строг и суров, это стиль проповеди. Правда, время от времени писатель словно спохватывается, и тогда появляется, как обязательное блюдо, словно бы конспект «Пословиц русского народа»: «Ну так Сима – что с нее взять! В мечтания ударилась! Сирая голова, да не головкой звать. Вольная птица, да присесть некуда, все места заняты. А летать – крылышки не те. «Хошь Сима – да мимо», - вспомнила Дарья дразнилку. – Мимо и будет, не иначе…»
Последнее до сей поры крупное художественное произведение Распутина, повесть «Прощание с Матёрой» (1976 г.) едва ли стала шагом вперед в творческой биографии писателя по сравнению с «Живи и помни» и «Последним сроком».
И все же в этой своей повести Распутин обозначает многие проблемы, которые нельзя ограничить сферой публицистики, то есть связать лишь с проблемами определенного социума и определенного времени. Конечно, многие толкователи «Матеры» видели главное ее достоинство в экологическом пафосе писателя, а проблема экологии, как известно, планетарна и бессрочна, но трудно отделаться от ощущения, что воплощение этого пафоса не достигает художественной многозначности, оставаясь на уровне эмблематизма. Следует, очевидно, прислушаться и к доводам, связанным с пресловутым «идиотизмом деревенской жизни» (а его наличие не отрицал и певец «чудиков» Шукшин). Причем этот «идиотизм» проистекает ведь не от какой-то умственной неполноценности сельских жителей, истоки его – в идиотизме бытовом, в отчужденности селян от элементарных удобств цивилизации. Признаем, можно взглянуть и так: вот островок, где целое племя лежит в земле и еще племя доживает свой век, занятое только самообслуживанием. Может, именно вторжение, пусть жесткое, научно-технического прогресса обеспечит если не этим людям, то их потомкам возможность развития, роста, самосохранения наконец. Хотя…