С тобой навеки
Шрифт:
— Скугга, — отчитываю я её. — Вылезай оттуда!
Аксель поднимает взгляд, и его лицо искажается от паники, пока он наблюдает за ней. Если бы его спина была уже в полном порядке, он наверняка опередил бы её, но Скугга метнулась прочь, таща такой большой лист бумаги в сравнении с ней, что она спотыкается о него, пока бежит ко мне.
Я подхватываю и аккуратно извлекаю бумагу из её крохотных зубов.
— Плохая Скугга, — я ставлю её на пол. — Это было очень плохо.
— Мяу, — говорит она с интонациями неискреннего «упс», затем убегает и набрасывается на матерчатую
Я расправляю тот угол, который помялся от зубов Скугги, и говорю себе, что я не должна смотреть на работы Акселя без его согласия, но потом мой взгляд цепляется за очертания груди, изгиб бедра.
— Срань Господня, — бормочу я. — Это же я.
Аксель тянется к рисунку. Я отдёргиваю его в сторону.
— Руни, — умоляет он.
— Что это такое? — спрашиваю я у него.
На его щеках расцветает розовый румянец. На протяжении долгого, затянувшегося момента он молчит.
— Ты сама сказала. Это ты.
Взглянув на рисунок, я чувствую, как всё моё тело становится горячим, сужается до внезапно чувствительных грудей и ноющего ощущения между бёдрами. Он нарисовал меня обнажённой.
— Когда? — спрашиваю я.
Аксель притих.
— Когда, Аксель?
— Месяцами, — тихо отвечает он.
Я резко вскидываю голову.
— Что?
— Я… я использую искусство, чтобы осмысливать вещи, — говорит он, опускаясь на пол напротив моего гнезда из одеял и усаживаясь со стоном. — Я не знал, почему каждый раз после встречи с тобой мне всё тяжелее было взять кисть и писать то, к чему я привык. Почему каждую ночь мне снилась ты, смеющаяся, улыбающаяся, вздыхающая, кончающая, со мной.
Я ошеломлённо таращусь на него, затем смотрю обратно на рисунок. Я возбуждена настолько, что едва могу дышать.
— Ты думал обо мне в таком плане? Ты всё это время думал обо мне в таком плане?
— Я не мог выбросить тебя из моей бл*дской головы. Я не мог думать, спать или функционировать, так что я начал рисовать то, что было в моей голове. Прости, Руни. Я обещаю, что это никогда не предназначалось для чужих глаз, и этого никто не видел, кроме меня. Я никогда… не делал с ними ничего неприличного. Я рисовал их, затем убирал и больше никогда не смотрел. Это делалось просто для того, чтобы прогнать тебя из моей головы, моих снов, моего искусства, — он слабо вздыхает. — Очевидно, это не сработало.
Я снова смотрю на картину, которую сжимаю в руках.
— То есть, ты… ты хотел меня. Всё это время.
— Руни, я хотел тебя с момента нашей первой встречи. С тех пор, как ты кричала на трибунах первого матча Уиллы, и она забила, а ты улыбалась и плакала. Твои волосы наполовину выбились из косы, глаза покраснели, и ты кричала от радости. Ты была такой прекрасной и живой, бл*дь, а у меня было такое чувство, будто меня долбанули по башке. Ты пугала меня до чёртиков тем, как много ты… чувствовала, как много ты говорила и выражала так свободно.
Я сокращаю расстояние между нами, оседлав его колени. Он тёплый и крепкий, от него пахнет красками, потом и его древесным мылом, и я закрываю глаза, чтобы запомнить этот момент, пока утыкаюсь лицом в его шею. Потому что я не хочу этого забывать.
— Я бы очень хотел узнать, что сейчас происходит в твоей голове, — натянуто говорит он. — Ты нервирующе тихая по твоим меркам.
Я тихо смеюсь.
— Я чувствую себя очень, очень польщённой. И очень, очень возбуждённой.
Его голова резко дёргается. Он хмуро смотрит на меня.
— Т-тебе это нравится? Что я рисовал тебя?
— Да, — шепчу я. Моя ладонь скользит по его животу и приподнимает его футболку. — На самом деле нет. Не нравится. Я люблю это.
Весь воздух вырывается из его лёгких, пока моя ладонь прикасается к его тёплой коже и дорожке мягких тёмных волосков, уходящих под джинсы.
— Подожди, ты ещё не видела, что я рисовал.
— Ты рисовал меня? — меня накрывает озарением. — Вот почему ты не мог продавать свои работы. Не было у тебя творческого тупика, обманщик ты этакий.
Он улыбается.
— Ну у меня был своего рода творческий тупик. Я не мог рисовать то, что мог бы продать. Я мог рисовать лишь женщину, которую не мог получить, в такой манере, которую я бы никогда ни с кем не разделил.
Я сползаю с колен Акселя, затем он медленно встаёт. Он снимает драпировку с холстов, сложенных у стены, оставаясь спиной ко мне, а потом разворачивает один и показывает мне.
Это невероятно трогательно, не только потому что это я, но и потому, что это шанс испытать то, как Аксель видит меня. А ещё это поразительно точно, ведь он нарисовал это до того, как увидел меня голой. Мои маленькие груди, изгиб живота, длина моих бёдер и лодыжек.
Меня… затапливает томление от того, какой любимой я себя чувствую. Я обвиваю его руками, прижимаюсь грудью к его спине и нежно опускаю голову между его лопаток.
— Я люблю это.
Он кладёт ладони поверх моих, крепко прижимая их к своему телу.
— Правда?
— Очень сильно, — я вздыхаю, пока мои ладони бродят по его животу. — Можно? — когда он кивает, я запускаю пальцы под пояс его джинсов, ожидая наткнуться на его боксёры-брифы…
Я ахаю.
— Аксель Бергман. Ты не надел трусы?
Я слышу улыбку в его голосе.
— Эти джинсы странно ощущаются с нижним бельём.
Из моего горла вырывается довольное мычание, и я опускаю руку ниже. Он хрипло выдыхает, когда я расстёгиваю первую пуговицу, затем следующую, пока он, бархатно горячий, твёрдый и толстый, не оказывается в моей хватке.
— Ты подкалывал меня за то, что я отвлекалась на тебя, — шепчу я, — но мне интересно, в каком соотношении рисования и уделения внимания мне виновен ты сам, судя по эрекции в моей руке, мистер Бергман.