С тобой навсегда

Ковалева Татьяна

Пощечина моя звучит как заключительный аккорд к песне. Пощечина звучит уже практически в тишине. И все присутствующие в зале изумленно смотрят на нас.

Артур несколько секунд глядит на меня осоловело; видно, никак не может осознать, что же только что произошло; наконец осознает, глаза его полнятся гневом, и Артур хочет ударить меня в ответ. Но в движении его нет уверенности — все-таки женщина перед ним. И я легко останавливаю его руку. Потом ударяю второй раз. Я думаю дать всего лишь еще одну пощечину, но в волнении вкладываю в удар такую силу, что получается у меня

весьма весомая оплеуха. Я никогда не думала, что у меня тяжелая рука.

Не удержав равновесия, Артур падает под ноги стоящих вокруг людей. Раздаются смешки и даже где-то аплодисменты. А Артур, лежа на полу и гневно сверкая глазами, шипит что-то. Бранные слова, что он бросает мне в лицо, тонут в общем шуме. Я слышу только обрывок фразы: почему-то Артур не очень уважительно отзывается о России... Я переступаю через него, поверженного, и покидаю зал.

Потом иду по улице и смеюсь нервно. Ловлю такси и еду домой. А дома опять навзрыд плачу. Наплакавшись всласть, совершаю обход дома: проверяю все запоры — на дверях и окнах. Я боюсь, что Артур явится ночью брать реванш.

Попробовав в одиночестве кусочек праздничного торта, сразу после полуночи ложусь спать. И сплю в эту ночь беспокойно. Хотя, слава Богу, никто не ломится в мою дверь.

Просыпаюсь рано. И — совершенно спокойная. Вчерашний случай с Артуром — последняя капля, переполнившая чашу моего терпения. Я уезжаю сегодня. Я решила это твердо — отсюда и спокойствие мое.

Мысль об отъезде не покидает меня ни в ванной, где я принимаю душ, ни на кухне за завтраком. Вероятно, это правильная и достаточно своевременная мысль. И созрела она, конечно же, не сегодня. И не вчера... Она, должно быть, зрела во мне давно, но я о том ничего не знала.

Постояв минут пять в кабинете Петера (так я прощаюсь с любимым), начинаю собирать чемодан: вещей у меня — собственно моих — не так уж много. И чемодан мой — небольшой: даже носильщик не потребуется. Все, что подарено Петером, не беру. Укладываюсь спокойно, аккуратно. Я с детства привыкла беречь вещи. Они ведь как живые. Я к ним так отношусь — бережно, и они ко мне — соответственно... Долго служат.

Вдруг слышу — звонок у двери.

«Вот и Артур явился отношения выяснять!»

Поправив волосы у зеркала, спускаюсь в прихожую. Я напряжена, я даже готова драться. И даю себе клятву: не пропущу ни единого обидного слова в свой адрес. Уж коли некому постоять за меня, — сама за себя постою. Если понадобится, ударю обидчика в третий раз — со всей немецкой основательностью и с русской отчаянностью...

Но это пришла фрау Кох.

Я вздыхаю облегченно, открываю дверь. «Они, видно, получили мои поздравления».

Старушка улыбается мне, вся сияет. И сияет у нее за спиной солнечное утро. Соседка заглядывает в дом через мое плечо, наверное, опасается, что помешала.

— Извините, фрау Леман! Я на минутку... Хочу поздравить вас с праздником. Вы нам с супругом очень нравитесь. И мы решили угостить вас печеньем. Вот, я только что испекла...

И

она протягивает мне сверток.

Я растрогана до глубины души, мне так симпатичны эти милые люди.

Я принимаю сверток, приглашаю гостью в дом:

— Проходите, фрау Кох, обождите минуточку. Я быстро...

Указав ей на кресло, ухожу в кабинет, выхватываю из шкафа толстый альбом — «Санкт-Петербург» — и чуть не бегом возвращаюсь в прихожую.

— Вот, фрау Кох, это вам!..

— О, мой Бог!.. — всплескивает руками старушка. — Это же дорогая книга!

— Не дороже человеческой приязни, — это я больше для себя говорю, чем для фрау Кох.

Я открываю альбом, пролистываю несколько страниц:

— Вот видите, это Мариинский театр! — провожу ногтем по второму этажу. — Посмотрите, вот это окно... Тут я работаю.

Так я говорю, а сама пугаюсь: я ведь там не работаю давно: отпуск мой закончился, и я сама звонила Петру Петровичу, чтобы меня уволили по собственному желанию.

Фрау Кох тоже растрогана. Ей очень нравится подарок; старушка прижимает тяжелый альбом к груди. Мы еще обмениваемся любезностями, и она уходит.

А у меня, как будто, все готово к отъезду! Вызываю такси. Пока машина не пришла, решаю вопрос: написать или не написать Петеру записку? Нет, не буду писать! Объясню ему все на словах... если он позвонит.

Скоро в совершенном спокойствии я еду в такси и жую печенье фрау Кох. Уже сегодня самолетом компании «Люфтганза» я улетаю в Россию...

НА КРУГИ СВОИ

И вот я дома. Мой праздник окончен, мое лето, кажется, прошло. Но я не бесприютная стрекоза. У меня есть дом — моя маленькая однокомнатная квартирка. Моя крепость. Мой очаг. Может, даже мой корабль по жизни...

После возвращения я целую неделю не выхожу из дома. Разве что изредка спускаюсь в магазин за молоком и хлебом. Никому не звоню, никому о себе не напоминаю. Я отлеживаюсь — как делала это некогда, в студенческую бытность, после сельхозработ, — уезжала в Бийск и «отлеживалась» в своей маленькой комнате, «жировала» на маминой расчудесной стряпне.

Теперь иное: вовсе не физическая усталость беспокоит меня; мне требуются время и покой, чтобы дать отдохновение душе, чтобы осмыслить свое положение, пересмотреть критически свои поступки за последние месяц-два. Я так давно не говорила сама с собой откровенно...

Первые несколько дней мне думается, что поведение мое верно. Потом — совершенно наоборот. Я уверяюсь вдруг, что в последнее время совершаю глупость за глупостью: не надо было так спешно уезжать из Петербурга; не надо было уезжать так легко — едва тебя позвали, а уж коли уехала, следовало уложиться в продолжительность отпуска и ни в коем случае не увольняться из театра (разве это благодарно: получить квартиру и уволиться?). Где сейчас искать работу?