С точки зрения реализма
Шрифт:
Он делал всю крестьянскую работу, ухаживал за своим виноградником, но все делал кое-как, словно во сне. Он жил, не замечая, что он живет. Его жену Марту — здоровую, полногрудую женщину — кумушки слишком уж часто встречали в укромных местах вдвоем с мельником Кранцфельдом, местным богачом. А Иоганну было все равно! И попрежнему стоял нетающий страх в его красивых глазах — будто, почти оглохнув от первого разрыва тяжелого снаряда, ждет солдат второго, третьего, четвертого, пятого!..
Деревенские озорники любили дразнить его. Они кричали ему в спину:
— Русские
Летом 1954 года деревушку постигла большая беда. Несколько недель подряд во всей округе бушевали небывалые ливни, они переходили в снегопад, а потом снова в хлесткий, сильный, холодный дождь. Старухи уверяли, что это начался новый всемирный потоп, пастор советовал молиться и уповать на милость божию, а кое-кто утверждал, что этот циклон — последствие испытаний американской водородной бомбы в Тихом океане. Дунай вздулся, пожелтел и наконец, прорвав последним яростным штурмом дамбы и валы, затопил всю долину. Разлились и его притоки. Огромные пространства плодородной земли с городами и деревнями стали желтым пенящимся морем. Погибло много людей и скота.
Деревушку, в которой жил Иоганн Кюхель, тоже затопило. Люди опасались на крышах домов и на высоких деревьях.
Было мрачное, холодное утро. Дождь ослабевал, но эскадрильи тяжелых, набухших облаков продолжали свой стремительный, зловещий полет. Иоганн Кюхель, Марта и мельник Кранцфельд, продрогшие, полуживые, скорчившись, сидели на крыше кирхи среди других жителей деревни, которых загнало сюда великое бедствие.
Жалобно мычали, блеяли, лаяли и ржали тонущие животные, громко плакали голодные, напуганные дети, стонали старики и старухи. И все же эти надрывающие душу звуки не могли заглушить ровный, то утихающий, то усиливающийся плеск падающего в воду дождя.
Вдруг новый звук ворвался в эту печальную какофонию. Это был веселый, сильный перестук моторов.
Люди на крыше вскочили, стали слушать. Да, это стучат моторы! Значит, идет помощь! Спасены!
Одни, упав на колени и подняв руки к разверзшимся небесам, громко благодарили бога, другие просто кричали от радости, размахивая платками и шляпами. Сквозь мутную, белесую пелену дождя уже можно было различить странные, ни на что не похожие силуэты подходивших моторок.
Всмотревшись, мельник Кранцфельд крикнул:
— Это русские идут!.. На своих амфибиях!..
Никого не удивил этот выкрик: деревня входила в русскую зону оккупации, и жители знали, что советские солдаты стоят в городке, расположенном на возвышенности, в пятидесяти километрах от деревни.
На крыше поднялась радостная суматоха, и никто не заметил, как Иоганн Кюхель, услыхав крик мельника, вздрогнул, втянул голову в плечи и стал быстро-быстро карабкаться по крыше наверх, пока не добрался до самого ее гребня. Здесь он замер, с ужасом глядя на подплывающую амфибию с русскими солдатами на борту.
Амфибия остановилась, и советский офицер, молодой человек, почти мальчик, с румяным озябшим лицом, в сером, потемневшем от дождя плаще, поднялся и громко, так, чтобы все на крайне слышали, крикнул по-немецки:
— Я — лейтенант Советской Армии Макар Голубев. Слушайте меня. Все будут спасены. Только — без паники!..
Мельник Кранцфельд сейчас же подполз на брюхе к краю мокрой крыши. Он хотел первым спуститься вниз по водосточной трубе, но русский офицер остановил его властным окриком:
— Сначала женщины и дети!
Действуя быстро и ловко, советские солдаты установили привезенные ими лестницы, взобрались на крышу и на руках стали спускать в амфибию ребят и женщин.
Маленький мальчик, сидевший на крыше с перепуганным насмерть щенком на коленях, громко заплакал, когда молодой белобровый русский сержант хотел взять его на руки: мальчик боялся не за себя, а за щенка. Он решил, что собачонку оставят на крыше. Но сержант понял причину детских слез и энергичными жестами показал мальчику, чтобы тот покрепче держал щенка. Потом он осторожно, словно хрупкий сосуд, одной рукой прижал к себе ребенка с собакой и бережно спустил в амфибию свой двойной груз.
Когда все женщины и дети были сняты с крыши, принялись спасать стариков. Тут всех насмешил семидесятилетний Карл Бухгейм, славившийся в деревне своими чудачествами. Он молодцевато выкрикнул, что спустится вниз сам, без посторонней помощи, как полагается бывшему «гусару смерти» старой австрийской армии. Лейтенант Голубев, улыбаясь, перевел солдатам слова старого чудака, и белобровый сержант Даниленко под общий хохот сказал:
— Я, товарищ лейтенант, на всякий случай буду дедушку страховать… а то как бы этот «гусар смерти» не перешел в другой род войск — в подводники!
Предосторожность сержанта оказалась не лишней, потому что на середине лестницы у «гусара смерти» закружилась голова, он покачнулся и наверняка бухнулся бы в воду, если б Даниленко, спускавшийся сзади, не поддержал старика своей крепкой рукой.
Наконец все оказались в амфибии, и лейтенант Голубев уже собрался скомандовать отплытие, как вдруг заметили распластавшуюся на гребне крыши плоскую фигуру Иоганна Кюхеля.
— Стоп! — сказал лейтенант. — Там еще один остался!
Тогда мельник Кранцфельд, покосившись на сидевшую рядом с ним безмолвную, ничего не замечавшую, как бы окаменевшую Марту, подобострастно улыбнулся и шепнул лейтенанту:
— Не стоит из-за него беспокоиться, господин офицер. Это — дурачок, совсем ненужный человек. Он… сам… как-нибудь! Едемте скорей!..
Лейтенант Голубев так посмотрел на мельника, что тот весь съежился и отвел глаза, и скомандовал:
— Даниленко! Надо снять человека!
Очнувшись, Марта Кюхель тихо сказала:
— Спасите его. Это мой муж!
Белобровый сержант скинул с себя сапоги, сказал, что «босиком будет способней», быстро залез на крышу и, пригнувшись, стал карабкаться по ее скату, приближаясь к Иоганну Кюхелю. Тот уже стоял во весь рост, и вся его дрожащая тощая фигура выражала страх.