С третьей попытки
Шрифт:
По словам Анны Владимировны, события складывались следующим образом. Приблизительно дней за десять до звонка кишиневского капитана полиции ей по домашнему телефону позвонил сам Пескарь. Хотя она в этот момент ничуть не сомневалась, что ее муж погиб от руки бандитов, и давно его уже оплакала (так она, по крайней мере, утверждала), она сразу же узнала его голос и, конечно, в полном смятении чувств обрушила на него груду вопросов: где ты? что с тобой? как это понимать? и так далее. Но Пескарь ничего объяснять не стал, велел ей молчать (видимо, опасался прослушки телефона), а на следующий день к двум часам прийти на переговорный пункт главпочтамта – он ее вызовет и расскажет, что да как. Так и вышло. Ее муж, так неожиданно воскресший из мертвых, весьма невнятно объяснял, почему до сих пор не давал о себе знать, а вопрос о том, как его обручальное кольцо оказалось у похороненного под его именем трупа, и вовсе оставил без внимания (о том, что его признали умершим, он откуда-то уже знал), но зато настойчиво убеждал не бросать его в беде и сделать то, чего он от нее просит. Муж (или уже бывший муж – как, с юридической точки зрения, трактовать их брак после появления свидетельства о смерти одного из супругов, мне не вполне ясно) уверял растерянную и ничего толком не понимающую Анну Владимировну, что ни на минуту не забывал о ней и что передряги, в которые они попали, скоро закончатся и всё уладится. Надо только немного потерпеть и предпринять необходимые действия, после чего они заживут еще лучше прежнего. Пескарь как всегда был
Тут, разумеется, возник важный вопрос: зачем Пескарь добивался, чтобы его еще раз признали умершим, – ведь он уже числился по разряду покойников и знал об этом. Но добиться от допрашиваемой какого-то осмысленного ответа не удалось. Либо она всё же что-то знала (или хотя бы догадывалась), но говорить об этом упорно не хотела (непонятно только, чем это могло ей повредить, а если не могло, то зачем ей сохранять Пескаревы тайны – уж ему-то теперь и вовсе ничего не грозило). Как ее не выпытывали, она продолжала твердить, что не знает, в чем тут дело, и единственное объяснение, пришедшее ей на ум (а она и сама много на эту тему размышляла): значит он и там впутался в какие-то опасные махинации. Либо надо ей поверить и считать, что осторожный Пескарь не стал делиться с ней своими соображениями, целями и планами. Как рассказывала Анна Владимировна, муж и раньше никогда не посвящал ее в свои дела и в связанные с бизнесом заботы: он, хоть прямо так и не говорил, но – ясно же – считал, что не бабье это дело. Он сам всё решал – куда и когда мы поедем, какую машину покупать и прочее, не говоря уже о его финансовых или производственных проблемах, – а меня он только ставил в известность: сделаем то-то и так-то. В принципе, могло быть, конечно, и такое. И хотя следователи не верили на слово этой ненадежной – как они уже убедились – свидетельнице, но проверить истинность ее высказываний и прижать ее было нечем, так что вопрос зачем? так и остался повисшим в воздухе.
Как читателю уже известно, затеянная Пескарем афера с опознанием прошла без сучка и задоринки. (Особенно раздражала следователя выдумка с этой самой Нюсей: гладенько так, психологически убедительно – не прикопаешься. Капитан-то в Кишиневе, наверное, радовался: как он удачно наткнулся на того, кого нужно. Вот сукины дети! И дамочка эта – всё разыграла как по нотам... Актриса... И теперь, может, то же самое – а мы опять уши развешиваем). С мужем наша героиня виделась в Кишиневе очень кратко: поговорили минут двадцать перед самым ее отъездом. Пескарь, якобы, так ничего ей, в сущности, и не объяснил. Он бурно благодарил ее за помощь, уверял в своей неизменной любви, туманно обещал какие-то златые горы в недалеком будущем: ты не пожалеешь, что не оставила меня в беде, я скоро тебя заберу и заживем тогда по-настоящему... И еще… И опять о том, что они никогда не расстанутся, что он понимает, как ему повезло с женой... И… Но по существу, обещал только, что он вскоре свяжется с ней: жди – уже недолго осталось. По словам Анны Владимировны, она уже не верила тому, что говорил ей муж. Для нее не прошли даром те долгие месяцы, когда она всё больше и больше уверялась в том, что Виктор сбежал – даже не предупредив о своем намерении – и оставил ее на произвол судьбы. Смылся, – говорила она, – а ты тут, как хочешь, так и выкручивайся. И квартиру, и машину... Ничего мне не оставил. Хорошо хоть старая квартирка на мне была записана. Как можно после такого ему доверять? Правда, потом – когда его будто бы нашли – я себя сильно себя осуждала за такие мысли, но ведь, как выяснилось, не напрасно я так думала. Так ведь оно и оказалось. Потому она пропускала, можно сказать, все мужнины слова и обещания мимо ушей: Жить он без меня не может, ну как же! Понадобилась я ему – вот он и вспомнил. Но теперь всё! Не услышу я больше про него – и ладно. Я уже привыкла быть одна, проживу как-нибудь. Я ему помогла, когда попросил, – не могла отказать: муж всё-таки, но теперь я ему больше ничего не должна. И от него мне ничего не надо. Будем считать, что мы так необычно развелись – с помощью свидетельства о смерти.
Таким образом, если верить пустившейся в откровения вдове, она считала, что все обещания Пескаря – лишь пустые слова и не более чем сотрясение воздуха: связываться с ней в будущем и «забирать» ее куда-то он вовсе не планирует. Так поначалу и вышло. В течение трех с лишним месяцев у нее не было повода сомневаться в своих выводах: от обещавшего «вскоре объявиться» Пескаря не было ни слуху, ни духу. Но, в конечном итоге, как мы знаем, дело обернулось по-другому.
Виктор позвонил, как и в прошлый раз, внезапно, напугав и встревожив Анну Владимировну – чего ему еще надо? В двух словах сообщил, что он в городе и что нужно срочно встретиться: есть серьезный разговор. Встреча состоялась в тот же день. В полупустом зале большого продовольственного магазина – по всем правилам конспирации. Не похожий сам на себя Пескарь (дочерна загорелый, с усами – просто цыган какой-то, сходу и не узнаешь – в Кишиневе, он так не выглядел) нагрузил полную корзину разных консервов, коробок, пакетов и ждал ее у стеллажа с соусами и приправами, разглядывая какую-то яркую баночку, а когда она как бы случайно подошла, сунул ей в руку записку с адресом. Когда уже начало смеркаться, она пришла в квартиру на четвертом этаже уже знакомой нам девятиэтажки, и здесь они смогли обстоятельно поговорить. Как ни странно, их свидание вовсе не походило на долгожданную встречу не видевшихся целый год супругов – по крайней мере, так его описывала рассказчица. Мне не до того было – зачем приехал? чего хочет? – да и не было уже у меня к нему никаких чувств: перегорело всё – оставил бы меня в покое, и ничего мне больше не надо. Но и он – совсем не то, что в Кишиневе, – про чувства не вспоминал... Сумрачный был, нервный... Я решила, что он сильно опасается, что кто-нибудь его случайно встретит и узнает. Хотя он старался выходить из квартиры как можно реже – я по его просьбе даже приносила ему на неделе целую сумку продуктов – но всяко ведь может быть.
Таким образом, если верить словам вдовы, встреча свелась к деловому разговору. Причем содержание его было неожиданным и странным, особенно если учесть уже описанный эмоциональный фон. Если о любви и о том, чтобы не расставаться до гроба, не было и речи... (Кстати сказать, никто же не мог предвидеть, что одному из них до гроба осталось всего несколько дней, и Пескарь, надо полагать, собирался жить еще долго и вовсе не намеревался подводить жизненные итоги). Так вот, если чувства здесь не играли важной роли, то зачем им снова вступать в брак? Какой в этом смысл? А ведь, как мы знаем, именно об этом шел разговор. Опять же, жених отнюдь не предложил Анне Владимировне вторично свою руку и сердце и не замер в волнении, ожидая, каков будет ее ответ. О ее бракосочетании с гражданином Молдавии Штефаном Мунтяну он говорил, как о деле уже решенном, и ничуть, видимо, не сомневался, что противиться этому заключению брака она не будет. Речь шла о том, как это оформить, что надо сделать и какие документы для этого необходимы.
Не менее странно, что невеста (жена? вдова? – не знаю, как ее тут называть), ни о чем так, по ее же собственным словам, не мечтавшая, как о том, чтобы муж исчез и больше не появлялся на ее пути, тем не менее, Пескарево предложение приняла и согласилась пойти в ЗАГС. Спрошенная следователем, почему же она все-таки согласилась на нежеланную (и даже, заметим, противозаконную) регистрацию брака, Анна Владимировна – помявшись и как бы собираясь с духом – призналась, что в этот момент стала уже бояться своего мужа и не решилась ему перечить. Я
10
Выходит не только для нашего поколения книги Ильфа и Петрова стали чем-то вроде Библии и неистощимым кладезем цитат на все случаи жизни. И для гораздо более молодых людей они еще не казались вышедшими из моды и устаревшими. Их еще читали, и они продолжали оказывать свое воздействие на последующие поколения советских читателей.
Вот соответствующий отрывок из последней главы Двенадцати стульев:
«Остап, пребывавший ежедневно с Ипполитом Матвеевичем, не замечал в нем никакой перемены. Между тем Ипполит Матвеевич переменился необыкновенно. …И походка у Ипполита Матвеевича была уже не та, и выражение глаз сделалось дикое, и ус торчал уже не параллельно земной поверхности, а почти перпендикулярно, как у пожилого кота.
Изменился Ипполит Матвеевич и внутренне. В характере появились не свойственные ему раньше черты решительности и жестокости».
Так ли это было или не совсем так, но через день после этого разговора супруги Чебаковы, намеревающиеся стать супругами под фамилией Мунтяну, подали в ЗАГС соответствующие документы и должны были дожидаться обусловленного законом месячного срока. На вопрос, собиралась ли свидетельница довести дело до конца и действительно зарегистрировать брак со своим мужем, скрывающемся под именем Мунтяну, Анна Владимировна ответила отрицательно. Она утверждала, что подала заявление только для того, чтобы не вступать в прямой конфликт с мужем и усыпить его бдительность, а на деле она уже решила, что на регистрацию она не пойдет и уедет из города за несколько дней до этой даты. Она предполагала, что таким образом она заставит мужа отказаться от своей затеи: не будет же, дескать, он, не зная, куда она делась, сидеть здесь еще месяц и ждать ее – помечется день-другой, да и уедет. Согласно такому плану, она уже подала у себя на работе заявление о полуторамесячном административном отпуске по семейным обстоятельствам. А там Новый год, каникулы – не может же он столько ждать, поймет, что дело не сладилось. Куда ему деваться? Недоверчивые и дотошные следователи не поленились проверить ее слова и убедились, что такое заявление она, действительно, подала. Завуч – непосредственная начальница Анны Владимировны – подтвердила, что заявление Чебаковой у нее, и, хотя оно еще не подписано и хотя удовлетворение этой просьбы ведет к определенным сложностям в учебном процессе, она всё же собирается – учителя ведь на дороге не валяются – разрешить ей этот заранее не запланированный отпуск. Спрошенная далее, почему же она избрала такой сложный план для того, чтобы избавиться от нежеланной регистрации брака, а не обратилась в милицию, где бы ее, несомненно, защитили от любых противоправных действий со стороны мужа, наша героиня была, по-видимому, поражена возможностью такого хода мысли и с некоторым даже возмущением спросила: Это что же? Я должна была сама сдать мужа в милицию? Ну, нет. Павлик Морозов из меня никакой! Это мне не подходит! (Задававший вопрос, очевидно, не исключал возможности того, что бабой, сдавшей Пескаря бандитам, была именно та, кого он допрашивал. Однако мало ли что он предполагал? Ни единого повода утверждать это у него не было, и свидетельница ему такого повода не дала, с порога отвергнув, что у нее могли быть подобные мысли).
Относительно дальнейших планов Виктора Анна Владимировна ничего существенного сказать не могла (или не захотела опять же). По ее словам, Пескарь предполагал через некоторое время после регистрации забрать ее и увезти с собой. Говорил: квартиру продадим, и я тебя увезу – как будто я на такое согласилась бы. Отлично придумал – квартиру продать! Он бы потом меня опять бросил, и что дальше? А куда увезти хотел?.. Ну, сначала, я так поняла, в Кишинев. Но долго он там, вроде бы, не собирался задерживаться, говорил, что Европа большая и что у него уже есть кое-какие заточки. Не знаю, что он имел в виду. Да я особенно и не вникала – знала, что никуда я не поеду. Вот так, в изложении нашей героини, выглядели планы ее мужа на будущее. Обманывала ли она следователей? Или, может, это он ей врал? Не исключено, что и оба они врали. Но, может, так было и на самом деле? Никто этого уже не узнает.
По своим каналам (которые, наверное, еще с советских времен остались) милиция попыталась выяснить, кто такой Штефан Мунтяну и какую позицию он занимал в молдавском обществе. Полученные ими сведения были любопытными, но особой ценности для следствия не представляли, поскольку знание их никуда не вело и не связывало покойного Пескаря с некими новыми лицами и фактами. Сообщалось, что Штефан Мунтяну чуть больше полугода назад прибыл в Кишинев из провинции и устроился на должность инженера по снабжению в одну из фирм, торгующих запчастями к автомобилям. Среди коллег по работе ничем не выделялся, жил на съемной квартире, ни в каких чрезмерных тратах замечен не был, никакой недвижимостью не владел и ни в одном официальном реестре собственников не значился. Не было у него ни банковских вкладов, ни ценных бумаг, не числился он хозяином ИЧП или акционером ООО, и даже собственного автомобиля у него не было, хотя он, вроде, и собирался в недалеком будущем купить подержанные «Жигули». То есть о его богатстве – если оно у него было, а ведь именно это вытекало из его слов, – никто ничего не знал. С виду он был рядовой инженеришка, живущий на свою зарплату. Ну, может, что-то и подворовывающий – не более того. Внимания местной полиции он к себе не привлекал, и ни малейших слухов о его контактах с орудующими в столице Молдавии криминальными группировками известно не было. Единственное умозаключение, которое можно было сделать на основании этих данных, сводилось к тому, что Пескарь сумел надежно скрыть свои связи с местными бандитами (а ведь были же они: кто-то же сделал ему паспорт, подобрал требующегося для опознания наркомана и так далее) и глубоко запрятать (скорее всего, на зарубежных счетах) свои – немалые, по всей видимости – капиталы. Надежды разыскать их теперь – без его непосредственного участия – не было ни малейшей.
Да и так ли уж стремились следователи найти следы этих исчезнувших вместе с Пескарем сокровищ? Мне кажется, навряд ли. Во-первых, они должны были иметь в виду, что истинными владельцами этих денег могут оказаться очень серьезные люди, которые с помощью Пескаря и прокрутили всю аферу и которые могут косо посмотреть на излишнюю ретивость служителей закона. Стоило ли искать неприятностей на свою голову? А во-вторых, если даже считать, что Пескарь действовал на свой страх и риск, то разысканные суммы должны были бы в большей своей части пойти на уплату Пескаревских долгов Волго-Камскому банку – со всеми набежавшими за год процентами и прочими издержками. То-то радости лезть из кожи, выискивая тайные хранилища хитромудрого Пескаря, чтобы спасти от убытков Тимошиных дружков? Так что, думаю, следователи в душе только порадовались, что ни из показаний вдовы, ни из агентурных данных не удалось найти выхода на какие-то связи погибшего, требовавшие дальнейшего расследования.