С третьей попытки

Слободской Николай

На этом, собственно говоря, допросы Анны Владимировны и закончились. Следователи пытались еще копнуть там и сям, уточнить те или иные детали, надеясь поймать допрашиваемую на каких-нибудь противоречиях, но всё это уже были мелочи. После того, как, расколовшись в лжесвидетельстве при опознании кишиневского трупа, вдова Пескаря стала на путь при­зна­тель­ных показаний, она упорно твердила одно и то же, не поддаваясь ни на какие уловки и, видимо, не собираясь ничего добавлять к уже сказанному. Следователи, разумеется, вовсе не принимали показания нашей героини за чистую монету и с крайним сомнением оценивали их истинность. С одной стороны, всё могло быть так (или почти так), как она рассказывала, но с другой... Можно ли было полагаться на свидетельницу, которая уже наглядно продемонстрировала, что вполне способна хладнокровно лгать представителям закона и – по предварительному сговору со своим мужем – добиваться получения ложного свидетельства о его смерти? А если доверять ей нельзя, то как провести границу между тем, что в ее рассказах соответствует действительности, и тем, что она выдумывает, чтобы утаить истину от ведущих допрос или по каким-то своим соображениям представить ее в искаженном виде? И как раз в этом отношении следствие вынуждено было продвигаться в густом тумане – никакой определенности добиться здесь было невозможно. Ясно ведь, что, будучи женщиной неглупой, Ан­на Владимировна быстро призналась в фальшивом опознании, поскольку ложность сведений, данных ею кишиневской полиции, была очевидной. Но она прекрасно понимала, что всё остальное в ее свидетельствах проверке не поддается: тот, о ком она рассказывала, был мертв, а других фигурантов, способных уличить ее во лжи или в существенном искажении фактов, просто не существовало. Единственный, о чьих словах и поступках она поведала следователям, был Пескарь, и следовательно, она могла спокойно приписывать

ему всё, что считала нужным. Возразить ей он уже не мог.

Наиболее подозрительными в показаниях свидетельницы следователи считали два момента. Во-первых, определенные сомнения вызывало ее утверждение о том, что муж подался в бега внезапно, ни словом не предупредив ее об этом своем решении, и что она ничего не знала о его судьбе до находки в колодце приписанных ему останков и затем до якобы ошеломившего ее звонка от супруга, ни с того, ни с сего надумавшего «воскреснуть» и при этом попросившего еще раз его официально «похоронить». Конечно, нельзя исключить, что так было и на самом деле. Но не менее вероятным кажется и предположение, что уговор между супругами существовал уже с самого начала сей истории и что наша героиня на протяжении всех этих месяцев была в курсе происходящих с Пескарем событий, а, возможно, и поддерживала с ним какую-то связь. Правда, в этом случае картинку сильно портит совершенно нелогичное и не имеющее никакого объяснения появление на свет второго свидетельства о смерти. С какой бы стати решивший бесследно исчезнуть Пескарь загодя запланировал бы фальсификацию двух (!) своих похорон и заранее договорился бы с женой о том, как она будет дважды опознавать его останки? Может ли в этом быть какой-то рациональный смысл? Что он такое мог планировать? Что это за планы, для осуществления которых мог потребоваться такой неординарный финт? Сколько ни ломай голову, ничего разумного по этому поводу в нее не приходит. В то же время такие рассуждения нельзя и считать противоречащими возможности пресловутого сговора. Была ли договоренность между супругами или ее не было, это никак не может повлиять на оценку второго свидетельства о смерти как абсолютно бессмысленного, а мотива, побудившего Пескаря вторично инсценировать свою смерть, как загадочного и не находящего разумного объяснения в известных нам материалах дела [11] . Насколько мы знаем (и отнюдь не со слов сомнительной свидетельницы), Пескарь к этому времени уже легализовался под именем Мунтяну, никто беглеца уже не искал, а все, у кого были к нему претензии, могли, в лучшем случае, отправиться на кладбище и облегчить себе душу, плюнув на могилу ненавистного мошенника и ворюги, – он уже был похоронен, и взять с него было нечего. Но тогда какой же смысл снова возвращаться к этой теме и еще раз подтверждать, что Пескарь и в самом деле умер? Могла ли вдова внести ясность в этот несообразный со здравым смыслом эпизод? Теоретически рассуждая, такой возможности исключить было нельзя, хотя она и уверяла, что сама не понимает, зачем ее муж это затеял. Но какого разъяснения загадки можно было бы от нее ожидать? Что такое она могла знать и упорно скрывать? И зачем бы это было ей нужно? Как ни крути эту проблему, и так, и сяк, ничего придумать не получается.

11

Стоит, вероятно, особо отметить, что привлечение к объяснению загадочного события пресловутой глубоко законспирированной организации, возможную роль которой в судьбе Пескаря (вообще) и в описываемой конкретной афере (в частности) мы уже обсуждали, мало что дает для понимания сути дела. Как ни таинственны поступки и ход мыслей современных чекистов – если предполагать, что именно они были истинными инициаторами этого загадочного юридического акта, – но всё же в их решениях должна просвечивать некая умопостигаемая цель. Однако, в чем она могла состоять и чего могли достичь таким нестандартным ходом предполагаемые кураторы, решившие вторично «похоронить» своего агента, остается столь же неясным, как и в том случае, когда мы вовсе не предполагаем существования никаких стоящих за спиной Пескаря кураторов.

Второй момент, вызывающий серьезные подозрения допрашивающих, касался звонка неиз­вестной бабы, который инициировал, как мы знаем, цепь событий, в итоге приведших к появлению третьего свидетельства о смерти Виктора Чебакова. Несмотря на удивление и возмущение, проявленные свидетельницей на допросе, когда была затронута близкая к этой теме материя, следователи вовсе не исключали возможности того, что звонившей была именно она. Уж очень хорошо вписывалось такое предположение в общую картину событий. Чем предполагать, что Пескарь был случайно опознан и выслежен до дверей снимаемой им квартиры некой неизвестной женщиной, имевшей почему-то на него зуб и желавшей ему отомстить, не проще ли примерить на эту роль его жену, которая прекрасно знала, где скрывается задолжавший бандитам Пескарь, и к тому же всерьез его опасалась. Конечно, о том, что у нее были такие опасения, мы знаем только с ее слов – ни в чем ином они не проявились. Если не считать ее заявления об отпуске, поданного завучу еще до этого звонка и до смерти Пескаря, – оно могло подтвердить ее решение исчезнуть из города, чтобы не регистрировать брак. Наличие этого заявления оказывается ключевым фактом, на который могут опираться наши рассуждения. Оно убедительно свидетельствует: Анна Владимировна не предполагала доводить начатое дело до конца и вновь регистрировать брак с мужем. И тут уже совершенно не важно, в действительности ли она боялась мужа или же это лишь легенда, предназначенная для следователей.

Предположим, что ее показания достаточно верно описывают реальное поведение героини нашей истории и выражают ее истинные настроения и планы. Ведь такое вполне могло быть. Молодая женщина, живущая в свое удовольствие и чувствующая себя за спиной мужа как за каменной стеной, внезапно оказывается в катастрофической ситуации. Муж исчезает неизвестно куда и вместе с ним исчезает и вся материальная основа прежнего благопо­лу­чия. На протяжении нескольких месяцев она не получает от пропавшего никаких известий, а все подробности его исчезновения подталкивают к мысли, что ее супруг, попав в переплет, решил спасаться в одиночку, бросив жену на произвол судьбы. И даже невозможно исключить, что, позарившись на большой куш, наш герой с самого начала запланировал расстаться с ней таким предательским образом. А ведь при женитьбе он, наверное, клялся быть ей верным и до гроба делить с ней все радости и невзгоды. Легко представить себе разочарование, горечь, а в конечном итоге, и озлобленность преданной и брошенной женщины. Пусть через некоторое время она и корила себя за эти чувства и мысли – погибнув, он оправдался перед ней. Но, когда выяснилось, что муж всё же жив, они должны были возродиться и вспыхнуть с новой силой. О доверии к тому, кто ее так подло предал, не могло уже быть и речи. А где отсутствует доверие, там невольно появляются подозрения и опасения. Так что, если вдова не врала в своих показаниях, и они – хотя бы в общем и в целом – отражают ее действительные переживания, то нет ничего удивительного в предположении, что в своем стремлении избавиться от мужа, поющего сладкие речи о верности и счастливом супружестве, чтобы под их прикрытием опять втянуть ее в какую-то непонятную авантюру, озлобленная и загнанная в угол женщина могла пойти на решительные действия. Она не могла не понимать, что позвонив бандитам или кому-то с ними связанному, чей телефон она могла знать (директору «Трех пескарей», например), она обрекает мужа на страдания и, скорее всего, смерть, но при этом оправдывать свой поступок и считать, что муж сам довел ее до такого шага.

Предположим теперь, что основная часть рассказанного вдовой – чистая выдумка, призванная оправдать ее в глазах следствия. На самом деле, муж ее вовсе и не бросал, а с самого начала действовал в сговоре с нею и поддерживал с нею постоянную связь, а ее показания на первом и втором опознаниях были заранее запланированы в их совместно обговоренном сценарии. Точно так же ими была предусмотрена и повторная регистрация брака. Всё это возможно и не противоречит известным нам фактам, так что мы можем придерживаться и такого взгляда на описываемые события. Но тогда мы приходим к неизбежному выводу: заявление об отпуске прямо свидетельствует, что еще до того, как совместный план супругов о регистрации брака под фамилией Мунтяну и о последующем переселении «куда-то в Европу» наткнулся на непреодолимое препятствие в лице бандитов, Анна Владимировна уже знала, что будет следствие и готовила для себя оправдательные документы. Но откуда она могла это знать, если она не собиралась сдавать Пескаря его злостным врагам? То есть рассуждение, основанное на этом варианте событий, делает подозрение о том, что звонила именно она, не просто правдоподобным, а почти что подтвержденным. Таким образом, независимо от того, посчитаем ли мы показания свидетельницы заслуживающими доверия или же злостными выдумками, подозрение о том, что она выдала своего мужа, выглядит достаточно обоснованным. В первом варианте, ее рассказ дает весомый мотив для такого поступка (страх), во втором – заявление об отпуске прямо указывает, что она загодя знала, чем всё закончится. Но подозрения – подозре­ниями, а как было на самом деле? Ответа на сей кардинальный вопрос у следователей не было, и ожидать, что в деле появятся новые свидетели и новые материалы, проливающие

свет на эту темную историю, было бы чересчур оптимистично.

Стоит кроме того сказать, что и вообще вся эта третья часть похождений Пескаря производила впечатление глупой, неправдоподобной выдумки. Ее трудно было бы принять всерьез, если бы не лежащие в ЗАГСе документы. Следователи, надо полагать, прекрасно видели, что по своей бессмысленности (и даже абсурдности) эпизод с повторной регистрацией брака (и не где-нибудь, а в районном ЗАГСе по месту жительства Анны Владимировны!) ничем не уступает уже обсуждавшемуся эпизоду с повторением «похорон» нашего героя. Зачем это дурацкое (иначе не скажешь) «бракосочетание» – с цветами, поздравлениями, обменом кольцами [12] – могло понадобиться вполне здравому и в высшей степени прагматичному Пескарю? К чему вся эта комедия? Если он собирался «забрать» свою жену и увезти ее в какие-то розовые дали, то что мешало ему сделать это безо всяких предварительных церемоний? Почему бы ей не проделать весь этот путь в качестве вдовы Виктора Чебакова, а уже в Кишиневе (или «где-то в Европе», то есть на месте их нового жительства) оформить новый брак с молдавским подданным Мунтяну? Ведь очевидно, что таким простым способом Пескарь мог избежать тех опасностей, которые поджидали его в родном городе. Что заставило его пойти на этот серьезный риск? Для этого требовалась чрезвычайно важная для него причина, о которой следователи не имели не малейшего представления: сам Пескарь умолк навеки, а его вдова отговаривалась незнанием его мотива. Ссылки на обуревавшее его желание никогда не расставаться со своей суженой, ничего не объясняли: уговорил бы ее (по телефону) приехать к нему и не расставался бы – зачем для этого совать голову в пекло?

12

Я забыл в свое время упомянуть, что при обыске в райотделе у старшого (надеюсь, читатель еще помнит это действующее лицо нашей истории из жизни) было изъято две коробочки с обручальными кольцами, на каждом из которых еще болтался бумажный ярлычок Кишиневского ювелирного завода. И такая – сентиментальная и одновременно криминальная – деталь, уличающая как бандитов, так и наших героев: на внутренней поверхности колец было выгравировано (на этот раз латинскими буквами) – «A + S» и «S + A» и соответствующий год.

При этом трудно сомневаться в том, что инициатива с регистрацией брака исходила от самого Пескаря. С большой степенью достоверности можно утверждать, что Анна Владимировна не собиралась повторно регистрировать брак. Даже если вынести за скобки ее недоказуемое участие в выдаче бандитам местонахождения задолжавшего им Пескаря, всё ее поведение (а не только словесные показания) говорит, что она намеревалась избежать этой процедуры. Пусть в ее исходном уговоре с мужем такая регистрация под новым именем и присутствовала (полностью исключать эту возможность нет достаточных оснований), но к тому времени, когда ее надо было осуществить, планы нашей героини уже были другими. Она уже не была в этом заинтересована. Так что заинтересованным лицом мог быть только Виктор – никакие другие выводы здесь невозможны. Если бы это она настаивала на регистрации, то чем бы она могла аргументировать свое предложение мужу приехать сюда и здесь оформить брак? Что могло побудить его презреть вполне реальную опасность и пойти навстречу ее просьбам? Ведь, не будь на то его желания, он легко мог отказаться от ее приглашения, сказав: О чем разговор? Приезжай сюда, тут и поженимся. Могла ли она что-то возразить в этом случае? Нет. Единственное – более или менее разумное – объяснение, вытекающее из всех этих рассуждений, сводится к тому, что заинтересованным в получении брачного свидетельства был именно Пескарь. Лишь такое предположение как-то сочетается с известными нам фактами: муж твердо решил оформить брак со своей же вдовой, но сомневался, что, находясь от нее на большом расстоянии, сможет уломать ее на этот шаг. Поскольку без нее эта процедура была невыполнима, он и решил вернуться в город несмотря на грозившую ему опасность, – видно, он был уверен, что в его присутствии она не сможет противостоять его воле. Но зачем ему была так нужна эта бумажка, что ради нее он пошел на смертельный риск? Опять непроницаемый для взгляда туман и никаких разумных предположений.

К счастью для следователей, вся эта предыстория убийства нашего героя, крупно рисковавшего и павшего жертвой криминальных разборок (а возможно, и доноса со стороны желавшей от него избавиться жены), не имела большого значения для того конкретного уголовного дела, которое они расследовали. Как уже говорилось, с тем делом всё обстояло очень просто, ясно и логично. Не добившись ничего путного от допросов вдовы покойного, дело завершили, и вскоре оно было передано в суд. Я не знаю, что говорили на суде обвиняемые и какую меру наказания им определили судьи, да это и выходит за рамки нашей истории.

Для нас важно только, что в материалах дела Анна Владимировна так и осталась свидетельницей. Никаких обвинений ей предъявлено не было. Да и в чем ее можно было обвинить, подведя ее поступки под определенную статью Уголовного кодекса? В намерении выйти замуж при живом муже? Но это звучит просто смешно. Даже если трактовать это как намерение по изготовлению подложных документов (ведь она знала, что ее муж живет по фальшивому паспорту), то она легко могла опровергнуть такое обвинение, заявив, что такого намерения она не имела, а лишь делала вид из страха перед своим связавшимся с бандитами мужем. Гораздо опаснее для нее были вполне обоснованные подозрения в том, что она – своим звонком – сдала мужа бандитам. Это можно было бы подвести и под соучастие в убийстве. При том, что в качестве мотива преступницы можно было ука­зать как страх перед мужем, так и желание отомстить ему за то, что он ее бросил. Но могли ли ведущие дело следователи надеяться, что они смогут убедительно доказать ее вину в этом отношении? Очевидно, что дело это было бы гиблое, и никаких серьезных доказательств они бы привести не смогли. Ни один прокурор не стал бы утверждать такое обвинительное заключение. Тем более, что защита без особого труда доказала бы, что сам факт пресловутого звонка неизвестной бабы ничем не подтверждается и зиждется исключительно на слухах. Можно ли осудить человека на основании того, что какие-то ребята что-то там болтали? Правда, наша героиня сама признала, что лжесвидетельствовала в молдавской полиции при предъявлении ей трупа неизвестного наркомана, в котором она опознала своего мужа. Так что ее вполне можно было осудить за сообщение официальным лицам заведомо ложных показаний, что привело к появлению фальшивого свидетельства о смерти. Но, во-первых, возбуждать такое дело было исключительной прерогативой молдавской полиции, а никак не местных милиционеров. А во-вторых, любой толковый адвокат, несомненно, посоветовал бы своей подзащитной занять простейшую, но весьма эффективную позицию: утверждать, что на опознании она элементарно ошиблась (бывает же такое?), а никакого преступного умысла она не имела. А то, что касается ее признаний при допросах в российской прокуратуре, то на суде она вполне могла от них отказаться: дескать, на меня давили, угрожали арестовать и посадить в тюрьму, я со страху и подписала всё, что мне было велено. Попробуй докажи, что дело было не так. К тому же немаловажное значение в подобных случаях может иметь и моральная сторона дела. Как это будет выглядеть со стороны: хорошую, никогда ни в чем не замешанную женщину обвиняют в том, что она, стремясь спасти своего непутевого мужа от мести бандитов, идет на сделку с совестью и нарушает закон. Никакого корыстного умысла здесь усмотреть невозможно и нельзя указать ни одного конкретного человека, ставшего жертвой ее показаний (не Тимошу же считать такой жертвой). Конечно, так поступать нельзя, но можно ли расценивать такой проступок как серьезное уго­ловное преступление? Мутное какое-то дело получается, и неясно, захотят ли молдавские коллеги с ним связываться. Так что следователи могли как переслать в Кишинев копии соответствующих допросов, поставив молдавскую полицию в известность о преступлении, совершенном Анной Чебаковой, так и наплевать на это дело – кому же охота брать на себя дополнительные хлопоты? Как было на самом деле, дошедшая до меня история умалчивает. Да это и не важно. Для нас важно лишь то, что следственные действия в отношении нашей героини не были продолжены, и, несмотря на все подозрения в отношении нее и на все претензии к ее сомнительным показаниям, она была отпущена с миром. Милиция и прокуратура перестали ей интересоваться.

Можно сказать, что и сама Анна Владимировна не стремилась к общению с окружающими и не стала задерживаться в родном городе. Не выходя из разрешенного ей школьной администрацией отпуска, она подала заявление об увольнении по собственному желанию, распродала – особенно не торгуясь – всё свое имущество, включая и так ценимую ею квартиру, и вскоре после Нового года с тремя чемоданами отбыла из города в неизвестном направлении. Вряд ли в ее решении уехать подальше отсюда можно усмотреть нечто удивительное. Многие, оказавшись на ее месте, сделали бы то же самое. Понять ее не трудно. Редкостная, необычная история о том, как она трижды опознавала тело своего мужа и три раза получала свидетельства о его смерти, а также о трех урнах с прахом Пескаря, захороненных под его памятником, очень быстро распространилась по городу, встречая живой интерес особенно среди тех, кто знал Пескаря и его жену. Вот и скажите, может ли нормальный человек жить обычной жизнью, зная, что за его спиной постоянно шепчут: это она, та самая... трижды хоронила мужа... сама же и сдала его, когда ей мешать стал... Ясно, что при таких перспективах многие решат бросить всё и, уехав куда подальше, где о тебе никто не слышал, начать новую жизнь на новом месте.