С вождями и без них
Шрифт:
Мне пришлось готовить материалы к этой поездке и сопровождать его. Первоначально прием был вежливый, но холодноватый. Когда мы ехали из аэропорта в город, лишь редкие прохожие проявляли любопытство, почти не было таких, кто приветствовал бы вереницу черных лимузинов. Довольно спокойно, я бы сказал вяло, прошла встреча и на "Уралмаше". Рабочий люд, конечно, собрался по призыву администрации и просто из обычного любопытства, желания поглазеть на высокого гостя. Вручили цветы, поаплодировали. Но ажиотажа, каким встречали Горбачева до этого в других городах и весях, не было.
В такой обстановке началась его встреча в большом заводском зале
Затем, как всегда, последовали вопросы, в том числе о его отношениях с Ельциным. Пересказав всем известные факты и выразив готовность сотрудничать с Борисом Николаевичем, Михаил Сергеевич, можно сказать, попал в десятку: ничто народ так не ценит, как великодушие. Но вот, выйдя из здания, окруженный уже огромной толпой заводчан, он двинулся по территории "Уралмаша", пробившиеся к нему журналисты опять спросили о Ельцине. На этот раз Горбачев не удержался и весьма резко отозвался о способностях своего соперника.
Теперь я подхожу к наиболее существенной части своего рассказа. В поездках такого рода помощник отвечает за передачу информации прессе. Довольно сложная, можно сказать - муторная работа. Тассовцы отдают тебе стенографическую запись выступлений, которую нужно утром следующего дня отослать в Москву. Поскольку рабочий день заканчивается в резиденции поздним ужином, на эту работу остается только ночь. Вдобавок запись пестрит пробелами и полна загадок - делалась на ходу, когда репортера то и дело оттирали от президента, да и многое, что неплохо воспринимается на слух, выглядит несолидно, а то и неприлично на бумаге.
Позволю себе еще одно замечание профессионального свойства. Письменная информация должна быть, разумеется, как можно ближе к тому, что было произнесено публично. Это тем более существенно, что телевидение дает прямой репортаж, и если на другой день в газетах читатели, особенно специалисты, не найдут того или иного выражения, то это уже достаточный повод для размышлений и спекуляций. С другой стороны, должны быть убраны всякого рода оговорки, повторы и очень уж неудачные словосочетания, от которых в конце концов не застрахован никто. Эта работа очень ответственна, и Горбачев никогда не жалел времени на просмотр отредактированного текста перед его отправлением в печать. В то же время, многократно убедившись в том, что редактура делается квалифицированно, с должным чувством меры, он стал доверять А.С. Черняеву и мне действовать "в полевых условиях" на свой страх и риск.
Правда, бывали у нас иногда по этому поводу и небольшие стычки. Черняев предпочитал меньше вторгаться в запись сказанного президентом. У меня, как у человека, работавшего в издательствах и журналах, бoльшая склонность к литературной обработке текста. Иной раз Михаил Сергеевич
Я взял на себя смелость сократить наиболее резкие его высказывания по адресу Ельцина, считая, что публичная словесная перепалка не украшает политического деятеля. Мы обсуждали это место с Георгием Владимировичем Пряхиным и тассовцами. Они были единого со мной мнения. Закончив работу, поспешили в аэропорт, и уже в воздухе состоялся крайне неприятный разговор. Вызвав меня в свой отсек, Михаил Сергеевич спросил:
– Ты почему опустил мои слова о Ельцине?
Я возразил, что его оценки Бориса Николаевича только сокращены, и объяснил почему.
– Вы не должны были этого делать, не имели права, - вмешалась Раиса Максимовна.
Должен сказать, за время многих наших совместных поездок это был первый и последний случай, когда она позволила себе упрекнуть меня. Видимо, уж очень высокого накала достигла антипатия к Ельцину, и это можно было понять после грубых нападок, с какими тот обрушился в то время на президента.
Неудовлетворенный моими разъяснениями, Михаил Сергеевич попросил показать полный текст стенограммы, и по возвращении в Москву мне пришлось довольно долго копаться с этим делом. Убедившись, что общий смысл высказываний сохранен, а убраны лишь некоторые грубоватые, скажем прямо, выражения, он успокоился.
Два других эпизода, о которых я хочу рассказать, показывают другое свойство Горбачева: как бы ни был он оскорблен своим соперником и с какой бы резкостью о нем ни отзывался, никогда не считал он возможным переступить рамки допустимого в политической борьбе.
Обычным своим узким составом мы работали в Ново-Огарево, когда Вадиму Медведеву, как члену Политбюро, ведавшему идеологией, передали заметку из итальянской газеты "Репубблика", которая в издевательских тонах описывала пребывание Ельцина в США и утверждала, что он предается там чуть ли не ежедневному пьяному разгулу. Состоялось оживленное обсуждение: стоит или нет публиковать ее в нашей печати? Почти все говорили, что дело беспроигрышное, речь идет всего-навсего о перепечатке, и непонятно, почему надо щадить человека, который переходит границы дозволенного; он подставился, а значит следует этим воспользоваться, в конце концов борьба есть борьба. Кто-то, правда, выразил сомнение: чем больше ругают Ельцина в официальной прессе, тем больше ему сочувствует народ. На Руси принято сострадать мученикам и гонимым властями, так что бросить лишний камушек в его огород - только помочь ему набрать очки.
Горбачев задумался. Встал, походил по просторной продолговатой комнате на первом этаже, в которой шла работа. Подошел к застекленной двери, выходящей на веранду. Был уже вечер, шел сильный дождь, косые его струи били в окна. Шумели листвой исполинские деревья в парке. Мы сидели за столом, каждый на своем привычном месте. Я - слева от Горбачева, справа от него Яковлев, затем Черняев. По ту сторону - Болдин, Медведев, Фролов. Молча ждали решения генсека. Он еще раз прошелся вокруг стола, потом остановился у своего кресла и, оглядев нас, сказал: