С вождями и без них
Шрифт:
Так, через пень-колоду, вынужденные чуть ли не ежедневно отбиваться от нападок слева и справа, то и дело оступаясь и возобновляя перебранку, мы втягивались в новоогаревский процесс. Мне пришлось за одним исключением присутствовать на всех заседаниях, в ходе которых шла работа над проектом Союзного договора, а попутно решались многие существенные вопросы. Сохранилась стенограмма этих заседаний, не сомневаюсь, она будет опубликована, поэтому ограничусь общими впечатлениями.
Перед каждым заседанием шла скрупулезная работа над учетом замечаний республик к проекту Договора. Их сортировали, распределяли по темам, сводили в реестр, позволявший видеть все поправки к каждой статье. Одновременно предлагалось несколько вариантов уточненной редакции. Работа была объемная, но делалась она силами небольшой группы - мы с
Мы приезжали в Ново-Огарево загодя, чтобы еще раз проверить готовность техники, раскладку документов, удостовериться в готовности вспомогательных служб. С утра собирались и журналисты, старавшиеся вытянуть из нас хоть какую-то информацию до появления главных действующих лиц. Но вот один за другим начинали прибывать президенты и Председатели Верховных Советов. У входа в дом, выстроенный при Хрущеве в стиле русской помещичьей усадьбы XIX века, они давали короткие интервью, обменивались впечатлениями, столпившись на балюстраде, ожидали Горбачева. Михаил Сергеевич приезжал, как правило, минут за пять-десять до назначенного времени, а вслед за ним, перед самым началом заседания, Ельцин. За этим явно стоял расчет: подчеркнуть, что он ничем не уступает союзному президенту. Поздоровавшись и обменявшись первыми репликами, направлялись в небольшой по размерам нарядный зал на втором этаже, ярко освещенный хрустальными люстрами и обставленный добротной мебелью, но в общем-то не отличавшийся особой роскошью.
Первые десять-пятнадцать минут проходили в ожидании момента, когда президент займет председательское место и пригласит начать работу. Большинство выходило на просторный балкон, где, разбившись на группы, лидеры обсуждали последний вариант Договора либо насущные свои проблемы. Участвуя в этих беседах, мы имели возможность присмотреться к людям, оказавшимся в переломный момент развития страны на командных постах. Кто они, понимают ли выпавшую на их долю небывалую ответственность, чего хотят: сохранить Союз либо, напротив, обрести свободу?
На эти вопросы было нелегко ответить, потому что, пожалуй, самой характерной в этой среде чертой была привычка скрывать свои мысли. Это качество, воспитанное многими десятилетиями продвижения по ступеням партийной иерархии, являлось, по сути дела, пропускным билетом на верхний этаж Системы, допуском к ее секретам. Впрочем, успешней других скрывают, чтo у них на уме, те, у кого там вовсе ничего нет. Как с этим? Есть ли доля правды в утверждениях, будто прежняя наша политическая система выталкивала на поверхность одних бездарей, способных лишь гнуть спину перед начальством и измываться над подчиненными?
Присматриваясь к нашим лидерам, я имел возможность убедиться, что это далеко не так. В подавляющем большинстве это были неплохие специалисты, с житейским опытом и прагматическим складом ума. Иногда они подходили к нам с Кудрявцевым, прося растолковать смысл той или иной нормы или предлагая поправку. Разъяснения схватывались на лету, и я не помню случая, когда не удалось бы найти разумную компромиссную формулу по спорным вопросам. За редкими исключениями, почти все руководители союзных и автономных республик занимали первые посты до перестройки либо находились где-то на подступе к ним, как принято говорить, в верхнем эшелоне. Иначе говоря, они никоим образом не относились к тому человеческому материалу, который перестроечная волна подняла на политический олимп (ученые, разночинцы, бывшие диссиденты). Сколько я знаю, никто из них не подвергался репрессиям. Это были типичные представители того, что называлось в прошлом ленинской гвардией. Не заглядывая в анкеты, можно было составить среднестатистическую биографию: из крестьян, по образованию инженер или агроном, учился в партийной школе либо в Академии общественных наук, работал в комсомоле, затем главным инженером или директором предприятия, предисполкома или секретарем райкома, дальше - обком, потом - республика.
Может показаться удивительным,
Вопреки распространенному незатейливому мнению, популизм - неотъемлемая часть политики. Там, где существуют демократические институты, политический деятель просто не состоится, если не сумеет внушить избирателям симпатию. Да и в авторитарных системах популизм далеко не лишняя вещь. Конечно, диктатор может править страхом, но ведь полезнее и приятнее внушать любовь и поклонение, даже если ты правишь жестоко, как это удавалось Сталину и Гитлеру, Перону и Франко, похоже, удается Каддафи и Саддаму Хусейну.
В чем же секрет той поразительной легкости, с какой совершается чудесное превращение ортодоксального коммуниста в либерала, солдата партии в народного избранника, атеиста в верующего, партийного секретаря в президента? Первое и самое простое объяснение заключается в том, что мы недооцениваем резервов гибкости, пластичности человеческой натуры. Нередко можно слышать панегирики физической выносливости человека, его способности выносить перегрузки. Газеты с восторгом повествуют, как очередной олимпийский чемпион поднял планку высоты до немыслимого уровня; четырехлетний малыш, заблудившийся в лесу, выжил, неделю питаясь ягодами и кореньями; отважный мореход пересек Тихий океан в крохотной лодке под парусом и т. д. Все это, безусловно, достойно восхищения. Но ведь не менее поразительные нагрузки способна выдержать психика человека, неисчерпаемы ресурсы организма, когда ему надо перевоплотиться, перейти из одного состояния в другое. Господствующая мораль применяет в данном случае иные критерии, рекомендует не восхищаться, а осуждать подобные метаморфозы. Я же полагаю, здесь не место восхищению или осуждению, просто это надо принимать как часть человеческой натуры, нечто данное от природы.
Есть и другое объяснение названному феномену. Оно заключается в том, что смена коммунистической доктрины на социал-демократическую многократно облегчается их общим идейным происхождением. За небольшими, хотя и существенными исключениями (диктатура пролетариата, примат классовой борьбы, ориентация на революционное насилие), набор ценностей, которым апеллирует марксизм, безупречен с точки зрения демократического сознания. Свобода, равенство, братство, социальная справедливость, демократия, прогресс - разве не этому нас учили в школах и институтах, не об этом же мы писали в книгах и проповедовали с партийных кафедр? Разве лозунг "От каждого по способностям, каждому по труду" не составляет неотъемлемый элемент подлинно демократического сознания, а "моральный кодекс коммунизма" не повторяет чуть ли не дословно заповеди Священного Писания и нравственные максимы, выношенные философской мыслью?
Вот почему нашим партийным функционерам даже самого высокого ранга нет нужды совершать над собой насилие, совеститься предательством принципов и переходом в другую веру, за что их почем зря честят фанатики типа Нины Андреевой. Именно этим ценностям они смолоду клялись быть верными, именно этим богам поклонялись. Больше того, если раньше, произнося слова "свобода и демократия", совестливый коммунист ощущал себя лицемером, зная о колоссальном разрыве между идеей и практикой, то теперь он может черпать вдохновение в том, что прекрасные политические лозунги обретают в жизни истинный смысл. И если мы говорим - выборы, так это действительно выборы между несколькими кандидатами, а не опереточный фарс. Если говорим о политической свободе, так это действительно возможность инакомыслия. За что же и на каком основании можно осуждать людей, которые получили возможность поступать в лад со своими убеждениями и решили ею воспользоваться?