Сабля атаманаРассказы(пер. с марийского)
Шрифт:
— A-а, от Дуни, — сказал техник, прочитав записку, которую подал ему Петр. — Идем!
В комнате молодой человек кивнул на большой шкаф:
— Подвинем!
Когда отодвинули шкаф, техник вынул доску из стены. В стене оказалась ниша, плотно набитая пачками листовок.
— Держи, — подал техник одну из пачек Петру.
— Хитро сделано! — сказал Петр, рассовывая листовки за голенища сапог и пряча за подкладку пальто.
Техник провел Петра через проходной двор, и вскоре Петр уже шел к пристани, где на пароходе «Кама» его ожидал матрос из «Судоходца».
Пароход
«Неужели полиция?»
Петр засунул листовки в сапог и, как был в одном сапоге, пошел открывать.
— Кто здесь?
— Открывай! Полиция!
— Что такое?
— Обыск.
В комнату ворвались пристав и сыщик в штатском, за ними виднелись Жучков и понятой Красильников.
— Могли бы и днем прийти, — недовольно сказал Петр. — Я бы никуда не убежал.
— Когда хотим, тогда и приходим, — с улыбочкой ответил пристав.
Жучков и штатский приступили к обыску.
Пока штатский рылся в сундуке и перетряхивал постель, урядник слазил в подпол, заглянул на подлавок.
Кочетов сидел на стуле посреди комнаты и думал:
«Что, если заглянут в сапог? А может, пройдет?» — вдруг улыбнулся он неожиданной, дерзкой выдумке и, шумно сбросив с ноги второй сапог, кинул его к первому.
Жучков подошел к Петру, пошарил у него в карманах, пощупал за пазухой. На сапоги он даже не взглянул; что может быть в только что сброшенных сапогах?
— Нету ничего, ваше благородие, — развел руками Жучков.
— Ну ладно. Пошли. А ты, Кочетов, смотри у меня, — в бессильном гневе погрозил Петру пристав.
На улице пристав в сердцах накинулся на Красильникова:
— Говоришь, Кочетов листовки привез. А где они? Эх ты, Орел!.. Не орел, а мокрая курица!..
На следующее утро в правление, размахивая листовкой, прибежал Красильников.
— Вот, смотрите! — протянул он приставу листовку. — Опять разбросали по селу!
Пристав надулся и застыл, тараща глаза. Старшина сдавленно кашлял.
Жучков побежал по мастерским отбирать листовки:
— Кто нашел прокламации?
— Какие прокламации? С чем их едят? — смеялись рабочие.
— Это псаломщика по-ученому зовут прокламацией, — сказал кто-то с издевкой.
Под громкий гогот Жучков выкатился на улицу.
У «кухмистерской» уже успевший напиться Мишка заплетающимся языком пел:
Собирайтесь-ка, ребята, поскорей, Грянем песню мы крестьянскую дружней! Будет нам под дудку царскую плясать, НеЖучков поволок пьяницу в «кутузку» — хоть на нем сорвать злобу.
А люди читали листовки на заводе и в мастерских, на пристани и на базаре.
— Все разбросал? — спросил Тяпин Петра, когда они встретились в условленном месте — в дубраве за Волгой.
— Одну себе оставил. Ты послушай, что написано. Сердце загорается от таких слов. — Кочетов расправил листок и стал читать звучным голосом:
— «Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..»
Сын коммуниста
Отец мой был солдатом-коммунаром
В великом восемнадцатом году!
Давно уже скрылось за темным зубчатым лесом солнце, и на небе взошла бледная луна. Но и ночь не принесла прохлады. Истомленные дневным зноем, замерли и не шелохнутся ни лист, ни травинка.
Луна, ныряя в серых клочковатых облаках, то спрячется, а то выглянет и озарит слабым голубоватым светом окутанные прозрачным туманом поля, лес, узенькую серебристую речушку и приютившуюся между лесом и речкой деревню. Время от времени где-то за горизонтом алыми отблесками вспыхивают грозовые зарницы.
Стоит глухая тишина… Не лают по деревне псы — видно, притаились где-то в укромных закутках, не слышно звуков гармони и песен с деревенских улиц. Да и кому нынче гулять? Парни и мужики что помоложе — все в Красной Армии, не на жизнь, а на смерть бьются они с беляками. А кто остался в деревне, давно спят, намаявшись за день на работе.
Но нет — спят не все. Вон в переулке мелькнула тень человека. Миновав избы, похожие издали на смутные черные стога, человек свернул на тропинку, ведущую к оврагу, который разделяет деревню на две части.
Кажется, он направляется в заовражную улицу.
На миг луна осветила человека.
Это был худенький мальчик, лет десяти-двенадцати, в старом солдатском картузе, в белой рубашке, в обтрепанных, залатанных штанах и с белым узелком, крепко зажатым в руке.
Поглядывая на облачное небо, он уверенно шагал по еле приметной тропинке, и его, видать, совсем не страшила черная, непроглядная тьма оврага. Мальчик потихоньку насвистывал песню, ту самую, которую часто поет его отец:
Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе…