Сабля князя Пожарского
Шрифт:
Весна не давала ему покоя.
– Так, может, я добегу до Сретенской обители?
– Не добежишь.
Чекмай видел – воспитанник рвется в бой. Хуже того – он и сам в бой рвался.
Изучив здоровенную кучу столбцов, они выписали еще кое-какие полезные имена с пометками. И потом Чекмай сказал:
– Ладно уж, сходи, Гаврюшка, прогуляйся. У меня уж в глазах рябит – и у тебя, поди, тоже. Я – к князю, а ты пройдись, мать навести, на девок полюбуйся. Весна же, девки норовят со дворов выбежать, на лавочках у калиток посидеть. За зиму в светлицах дородства
И замахнулся на воспитанника гусиным пером.
Гаврила расхохотался и выскочил за дверь.
К матери сходить, конечно, следовало. Сестриц увидеть, младшего братца. Узнать, что слышно насчет свадеб. Но пошел Гаврила не в Зарядье, а вовсе в другую сторону – к Сретенской обители. Зачем, для чего? А ноги сами понесли.
Видимо, Чекмай, поднимаясь по узкой лестнице в княжью опочивальню, что-то на расстоянии учуял. И снова подумал о том, что как-то не так воспитал Гаврилу. Тот был при нем добрых двенадцать лет, попал к Чекмаю отроком, ныне – статный молодец, на которого девки заглядываются. Но повторить нрав и хватку Чекмая он не может – то ли порода иная, то ли воспитатель не справился.
Гаврила был мягок и, как полагал Чекмай, умом недалек; какой умишко Бог дал, с таким и живет. В пору Смуты и последовавших за ней событий не до того было, чтобы ему учителей нанимать. Сам-то Чекмай учился вместе с князем. И отсутствие знаний в Гаврилиной голове порой его сильно беспокоило. Хотя – много ли надобно знаний, чтобы мирно жить с женой, заниматься хозяйством да служить в приказе?
Отворяя дверь в опочивальню, Чекмай принял решение: не связывать с Гаврилой никаких особых замыслов, а женить детинушку, пока совсем не одичал, как сам Чекмай, и радоваться всякому прибавлению в его семействе.
В опочивальне сидела рядом с постелью мужа княгиня, держала его за руку. Когда Чекмай вошел, руки разомкнулись. Негоже, чтобы посторонний, хоть и столь близкий князю, видел супружеские нежности.
– Матушка Прасковья Варфоломеевна, – сказал Чекмай. – У меня до тебя дельце.
– Сказывай, – велел князь.
– Невеста нам надобна…
– Господи Иисусе, дожил до светлого дня! – развеселился князь. – Ну, жена тебе сама сыщет достойную невесту и сваху зашлет. На крестины не забудь позвать!
– Да не мне – Гавриле!
Чекмай объяснил: не то чтобы разочаровался в воспитаннике, а просто не желал, чтобы воспитанник, тщась повторить его жизненный путь, оказался для такого пути слабоват духом.
– Он невесть в каком поколении из подьячих, ну так и служит пусть в приказе. Там ему самое место, – завершил Чекмай. – Может, даже в Разбойном. Он знает грамоте, почерк… ну, почерк уж – какой Бог дал…
– А ты как без него? – спросил князь.
– Там ему быть лучше, чем со мной. Да я ж еще не помираю, будем видаться. Может, в крестные к своему старшенькому позовет.
– Так. Ну, матушка, берись за дело, – велел князь жене. А княгине уже самой не терпелось бежать к домашним женщинам, рассказать новость, затеять военный совет.
– В воскресенье зайди ко мне, –
Когда княгиня вышла, Чекмай спросил князя:
– Не одобряешь?
– Одобряю, – подумав, ответил князь. – Каждый хорош на своем месте, а занимать чужое – Бога гневить. Присмотрись к моему Фролке. Парнишке, кажись, пятнадцатый год. Шустрый… Все на лету ловит…
Чекмай кивнул. Князь лучше его самого понял, что теперь требуется другу, брату, соратнику.
А Гаврила, понятия не имея, что сейчас решается его судьба, и выйдя за ворота – не главные, а те, что на Лубянку, – огляделся по сторонам и направился к Сретенскому монастырю – словно его туда на веревочке потянули.
Он весело поглядывал по сторонам, и было на что – как и сказал Чекмай, на улицу выскакивали девки, перебегали со двора на двор, только длинные косы метались и подпрыгивали, раскачивались красивые косники, привлекая внимание к девичьему стану. И голоса – голоса звенели, словно опустилась на Москву огромная стая певчих птах – скворцов, зябликов, жаворонков.
Было, разумеется, на Лубянке много иного приятного и полезного – и продавцы сбитня расхаживали, и лоточники, у которых на лотках под чистой холстинкой – разнообразные пироги да калачи, и продавцы свечек со своими коромыслами, на которых болтались связанные фитилями по дюжинам большие и малые свечки. Но Гаврилу более привлекали девки.
У него было любовное знакомство с одной немолодой, лет тридцати с хвостиком, вдовушкой, каких после Смуты появилось немало, а женихов на всех не хватало. Он полагал, что Чекмай ничего про его шалости не знает. Но знакомство недавно, как раз перед отъездом в Вологду, завершилось – вдовушке добрые свахи нашли пожилого, но еще весьма крепкого супруга. И она рассудила, что лучше такой, чем никакого. Гаврила даже не обиделся. А что обижаться? Жениться-то он не собирался.
Он шел просто так, без особой цели, поглядывая на девок, дошел до забора Сретенской обители, повернул налево, попал в переулочек. А там, в переулочке, сбежалась стайка девок и молодых женок. Встав перед воротами они, сговорившись, закричали дружным хором:
– Фе-до-руш-ка! Фе-до-руш-ка!
Что-то словно щелкнуло в Гаврилиной голове.
Он за последнее время перелопатил здоровенную кучу приказных столбцов, и в одном точно имелось это бабье имя – Федорка. Но чем оно могли привлечь внимание?
Гаврила остановился, производя в памяти раскопки. Девки меж тем продолжали звать подружку.
Калитка распахнулась, выбежала молодая смеющаяся женка, придерживая убрус на голове. Она летела, почти не касаясь земли ногами в красных ичедыгах; летела, как лепесток, спорхнувший с ветки; летела, как подхваченный ветром мотылек. Подружки поймали ее, увлекли за собой и понеслись, голосистые и быстроногие, по переулку.
А Гаврила остался стоять, разинув рот и утратив всякое соображение.