Сабля князя Пожарского
Шрифт:
А Чекмай смотрел на Павлика.
Он видел перед собой бойкого и сообразительного молодца, с виду – девичью погибель. Если забыть обстоятельства их первой встречи – то впечатление весьма приятное.
И еще он увидел в глазах Павлика надежду.
Пожалуй, стоило попробовать этого человека в деле…
– Сейчас, может, нам послужит – я его еще испытаю. Ступай, Бусурман, за Смирным, с тобой пойдет Дементий. При нужде – вдвоем отобьетесь. Приведите этого раба Божия тайно, задворками. Дементий знает – как. И тогда буду с тобой разговаривать, – сказал Чекмай. И сам, спустившись к подклету, где жил Дементий, вызвал молодца и велел сопровождать Павлика. Из оружия позволил взять с собой кистень.
Потом Чекмай вернулся к князю.
– Не понравился мне твой Бусурман, – проворчал князь.
– Он и мне при первом знакомстве не полюбился.
– Так что же? Для чего он тебе? Для чего тот, кто убийцу от Земского приказа спасает?
– У него, сдается, нюх. Он как-то догадался, что в этом деле за убийцей – правда. Хотя он горяч, это и по роже видно. Однако… однако…
– Ты оправдываться вздумал?
– Нет, княже. Просто я с сего дня – за него в ответе.
– Будь по-твоему…
– В том деле, что мы затеяли, нам не ангелы надобны и не праведники…
– Так-то оно так…
Это не было спором – каждый сказал, как мыслит, и продолжать не стали; продолжение сама жизнь покажет.
Потом князь пошел в крестовую палату – помолиться на сон грядущий, а Чекмай обошел двор, убедился, что все в порядке, кому надо – те на страже. Он заглянул и в чуланчик, где ночевал Гаврила.
Княгиня взяла к себе двух сенных девок, служивших Зотовым, но девки еще не поняли, что на княжьем дворе шалости сурово пресекаются. Чекмай боялся, что застанет у Гаврилы одну из них, и придется принимать строгие меры. Не к Гавриле – его дело молодецкое, а к девке, забывшей про стыд.
Воспитанник оказался один и спал. Чекмай разбудил его.
– Прости – может статься, твоя помощь потребуется.
Имелось в виду: когда придет Бусурман, один или с Смирным, неизвестно, как повернется разговор, и не пришлось бы Бусурмана выпроваживать со двора. А это лучше делать в четыре руки.
Очень скоро в горницу, которую взял себе Чекмай и где сидел с Гаврилой, заглянул Дементий.
– Я привел их. Сюда впустить?
– Впускай. Сам пока побудь в сенях.
Вошли Бусурман и Ермачко Смирной. Бусурман – гордо, как полагается вышагивать по двору крупному и охраняющему хохлаток петуху. Ермачко же – понуро, глядя себе под ноги.
– Что ж ты, Ермолай Степанович? – спросил Чекмай.
– Прости Христа ради, не сдержался… В голову ударило… И нож твой загубил…
– Ножей у меня в хозяйстве довольно. И что – ты всегда таков? Как что придет в голову – так тут же, не рассуждая?..
– Нет… Я тихий…
– Хорош тихий! Бусурман, за вами от церкви никто не увязался? Не больно-то хочется, чтобы в наши дела вмешался Земский приказ.
Если бы Павлик ответил «почем я знаю», тем бы и кончилась его служба князю Пожарскому. Но он сказал:
– Нет, я нарочно приотстал, чтобы убедиться.
– Так… И что ж нам теперь с тобой делать, Ермолай Степанович? – спросил Чекмай.
– Что угодно… Мне уж все одно…
– А скажи, Ермолай Степанович, откуда ты знал, что у твоего врага на руке – красное пятно?
– От соседки, она все видела, пряталась на чердаке. Она его, того Пшонку, и раньше видала. У нас по соседству жил литвин, так Пшонка к нему захаживал.
Чекмай задумался. Нужно было принять решение.
– Про других иродов она тоже сказала? Их же, поди, было трое либо четверо.
– Одного по имени назвала. Того, соседа…
– И как же ирода звать?
– Адамка Руцкий. Я его искал, да он куда-то сразу перебрался, след потерялся.
– Адам? Вот уж точно не православное имя. Праотец Адам, про него и малые дети знают. Потому, поди, и запомнилось, – сделал вывод Чекмай. – Приметы были?
– Брюхо знатное. И нос – как шило.
– Соседка жива?
– Жива. Кто на Москве Смуту пережил…
– Тому сам черт не страшен, – завершил Чекмай.
Во время этой беседы Павлик стоял подбоченясь. Он не стал вмешиваться, а гордо ждал, пока о нем вспомнят.
– Ну, Бог с тобой, Ермолай Степанович. Я тебя спрячу. Будешь жить тут, пока не станет понятно – опознал тебя кто, когда ты своего Войка Пшонку ножом ткнул, или Бог милостив – того не случилось. Климка! Я знаю, ты там у двери сидишь, заходи.
Подручный Чекмая Климка вошел.
– В том доме, где я друзей угощал, уже несколько горниц пригодны для жилья. Возьми сенник, набей его сеном, устрой там нашего гостя, дай чем укрыться. Будешь о нем заботиться, еду ему с поварни приносить. А ты, Ермолай Степанович, сиди там тихо, как мышь под веником, грехи замаливай. Со двора не смей уходить. Авось обойдется…
Ермачко молча поклонился и покорно ушел вместе с Климкой.
– Еще не опомнился, – заметил Чекмай. – Как бы у него ночью покаяние не началось. Хоть тот Пшонка и был сукин сын, однако ж – кровь…
– Дозволь откланяться, – сухо сказал Павлик. – Мне про Смирного толковать недосуг. Мне завтра спозаранку Мамлея Ластуху искать.
– И где ж будешь искать?
– Ластуха, статочно, прозвище крепкого молодца. Пойду к купцам, что зерном торгуют. Они сильных молодцов нарочно ищут.
– Не ходи к тем купцам, зря время потратишь. Мамлей Ластуха – ростом вершка на полтора пониже тебя и, насколько я знаю, отродясь мешков с зерном не ворочал. Прозвание, видать, унаследовал от батюшки. А разведай, кто приводит обозы из сибирских украин. Может статься, его нанимают, чтобы он был при обозе.
– Благодарствую.
Павлик поклонился и пошел прочь.
– Да постой ты! Я ж тебе еще и доброго слова не сказал за то, что ты выручил Смирного! – воскликнул Чекмай.
– Считай, что сказал, – вполоборота отвечал Бусурман.
– Где тебя при нужде искать?
– Сыщу Ластуху – сам приду.
– Экий ты норовистый.
– Таким матушка родила.
С тем Павлик ушел, а Чекмай стал собираться. Снял зипун, натянул кольчугу, поверх нее – короткий кафтан. Потрогал рукоять засапожника, поправил свисавшую на голенище кисточку. Взял в левую руку деревянную рукоять летучего кистеня. Спустился во двор и, предупредив сторожей, направился в гости.