Сабля князя Пожарского
Шрифт:
Ульянушка и Глеб не удивились позднему гостю, они не первый год знали Чекмая. Но удивление все же было, и немалое, когда он попросил Глеба с утра сбегать в Иконный ряд и выменять там большой старый образ «Житие Алексия, человека Божия».
– На что тебе старый? – спросил, зевая, Глеб. – Ведь не в подарок же. Я тебе, коли хочешь, новый напишу.
– Новый писать долго. А ты мне старый понови. И возьми самый большой, чтобы клейма были немалые. Чем больше – тем лучше.
– Так тебе, поди, церковный образ нужен, – развеселился Глеб и руками показал величину иконы. – В Иконном ряду попадаются старые, из разграбленных церквей. Такой, что ли?
– Такой. Потом, когда нужда в нем отпадет, пожертвуем в храм.
– Ладно. Завтра сыщу. Да на что тебе?
– Для дела. Да ты и сам мне надобен. Когда за тобой пришлю, скажешься больным.
– Что ты затеял, дружище?
– Хочу пригласить тебя на похороны.
– Господи Иисусе!
– Рад был бы обойтись без таких ужасов. А надо. И князь будет тебе благодарен.
– Так это для князя?
– Да.
Глеб вздохнул.
– А теперь отпусти душу на покаяние. Спать хочу – сил нет. Прошлой ночью наш младшенький расхворался, чуть не всю ночь на руках держали.
Ульянушка при мужской беседе не присутствовала, ушла в опочивальню. Она тоже минувшей ночью почти не спала. Когда явился, посмеиваясь, Глеб, она поняла – опять Чекмай что-то дивное затеял.
– Куда зовет? – спросила она.
– А на кладбище!
Глеб подошел к кровати, на которой спали трое сыновей, прислушался к дыханию, потом ушел за крашенинную занавеску, лег рядом с Ульянушкой, они привычно обнялись.
– Если ты завтра с утра хочешь пойти на Торг, так я – с тобой, – сказал он. – Только спозаранку. И есть ли у нас в хозяйстве большой чистый мешок?
– Мешок нам нужен. Так мы за ним, что ли, пойдем?
– И за ним тоже…
Глеб поцеловал жену, и они заснули.
Утром Ульянушка очень удивилась, когда муж, после покупки мешка, привел ее в Иконный ряд и принялся искать старый образ «Житие Алексия, Божия человека». Ему предлагали новенький – не взял, сказал, что нужен как раз древний, и чтобы большие клейма, не менее шести. Наконец этот удивительный товар сыскался – и Глеб выменял его, дав шесть алтын.
– Более не стоит, он же весь рассохся, – сказал он продавцу. – Его поновлять – немалый труд.
Ульянушка молча глядела, как Глеб засовывает приобретение в мешок.
– Ты в палату возьмешь, или мне домой отнести? – спросила она.
– А отнеси, коли не трудно.
– Что и когда мне для тебя было трудно? Помнишь?
Он помнил, как совсем юная Ульянушка ради него сбежала из родительского дома и как они, полуголодные, пробирались в Вологду, неся на себе все свое скромное имущество.
– Ты же знаешь, – ответил он.
– Знаю.
Через два дня сторож, состоявший при Оружейной палате, принес Глебу такую записку: «Завтра спозаранку ты скорбен брюхом. К началу службы будь у Никитского храма».
Подписи не было. Чекмай знал, что Глебу известен его почерк.
Готовясь к похоронам Пшонки, он велел привести Ермачка Смирного.
– Если увидишь еще кого из тех, о ком знаешь, что он с товарищами твою дочку увел, что делать станешь?
– Я только про Пшонку знал – то бишь, знал примету. Я-то при том не был… Не то бы…
– Не то бы ты тут не стоял, а в сырой земле давно лежал. Я так понял, что у тебя в соседстве жили литвины.
– Один точно жил, но его убили, когда войско в Москву входило.
– Это славно… Стало быть, нет на Москве литвина, который мог бы тебя опознать? – спросил Чекмай.
– Может, и есть, их там много бегало. Может, приметили, запомнили…
– Ты не красная девка, чтобы тебя примечать. Ермолай Степанович, ты мне для дела надобен. Ты, служа в Земском приказе и ходя со стрельцами на выемки, ухваток полезных, поди, набрался. Пойдешь со мной на похороны твоего Пшонки.
– Не пойду! – вскрикнул Ермачко.
– Да что ты орешь? Он из гроба уж не встанет. Пойдешь и будешь следить за людьми, которые у гроба соберутся. Я же буду поблизости и чудить тебе не дам. Все. Я так велю.
Ермачко Смирной с юных лет был приучен повиноваться. Причем всякому, кто гаркнет погромче. И Чекмай это понимал.
– Скажу Сидоровне, пусть откопает для тебя в сундуках иную одежку и колпак. Ступай, потом позову.
Выпроводив Смирного, Чекмай стал думать – кого бы еще взять на похороны. У него на примете был состоявший при нем для услуг шустрый молодой Климка, был старый опытный дед Федот Иванович по прозванию Корноух, вместе с которым воевали; Федота пристроили в должность истопника. Был еще истопник Поздей, тоже надежный…
Тут Чекмай опомнился. Если увести на похороны всех истопников – кто останется в хоромах княгини и княжон? Дворовых туда пускать нельзя – только тех, кто воистину заслуживает доверия.
Так что взять он решил Смирного, Климку, Глеба, Дементия, Гаврила тоже мог пригодиться. Но поди знай, сколько литвинов сбежится на похороны.
– К твоей милости тот человек, что Смирного приводил, – сказал, заглянув в дверь, Климка.
– Впускай.
Вошел Павлик.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что нашелся Мамлей Ластуха? – недоверчиво спросил Чекмай.
– Сойди во двор, увидишь.
Чекмай не сошел – сбежал. Очень хотелось поскорее увидеть старого боевого товарища. И замер на последней ступеньке.
Бусурман указал на двух мужчин, торчащих у крыльца. Боевого товарища среди них не было.
– Вот тебе один Мамлей Ластуха, – сказал Павлик. – Найден у Варварских ворот, служит сторожем у попа. Вот тебе и другой Мамлей Ластуха. Сей – перевозчик, возит на лодке людей и грузы по Яузе в Замоскворечье и обратно.
– Батюшки-светы, а я-то думал, что на всю Москву один лишь Мамлей Ластуха и есть.