Сабля, птица и девица
Шрифт:
Еще оставалось достаточно светлого времени, чтобы отъехать на пару часов от города, но зачем? Торопиться некуда, а большие славные города уж дня внимания-то стоят. В субботу самое время сходить в баню, а в воскресенье в церковь. Остановился на постоялом дворе, поставил коня в конюшню и пошел в корчму.
По субботам в корчмах всегда сидит народу больше, чем по будням. Ласка огляделся. Свободного стола на одного и ждать не стоило. К кому бы подсесть?
— Эй, добрый молодец! — крикнул прилично одетый толстяк, сидевший за одним столом с вроде бы польским рыцарем
Перед ними стояли чарки и кувшин с крепкой наливкой. Вокруг всякие соления: миска квашеной капусты, моченые яблоки, соленые огурцы, початый каравай хлеба, и вот прямо только что полненькая девушка притащила горшок с горячим.
— Слушаю тебя, мил человек, — ответил Ласка.
— Садись к нам. Угощаем.
— Говорил мне отец, чтобы я не зарился на дармовщину. Компанию составлю, а за себя заплатить и сам могу.
— Еще не хватало, чтобы я кабацкий харч перепродавал! У нас на Литве в гостеприимстве отказывать не принято. Коли приглашают, так садись, если зла на нас не держишь.
— Благодарю за приглашение, — Ласка решил не ссориться на ровном месте, — Я Ласка, сын боярский из Москвы. Держу путь в Вильно по торговому делу.
— Ян, мельник, — ответил толстяк.
На Белой Руси мужики редко бывают толстыми. Если только те, кто к еде поближе. И то, не сказать, что Ян прямо кругляш. Упитанный, лицо круглое. Но руки мозолистые. Человек труда.
— Вольф Стопиус, аптекарский приказчик, — представился немец и пихнул локтем в бок соседа.
В Москве всяких-разных немцев хватало. Если знать, конечно, где они водятся. Ласка определил, что конкретно этот — остзейский, северного человека от южного отличить несложно. Аптекарский приказчик — ни рыба, ни мясо. И не крестьянин, и не дворянин, и не слуга, и не ремесленник, и не купец, и не ученый. На вид ему за сорок, хотя запросто может оказаться и все шестьдесят. Бывают такие мужчины, которые как войдут во взрослый возраст, так до самой смерти в лице не меняются, только волосы седеют. Глаза же у немца не сказать, что добрые, но веселые. Как у молодого. Прямо читается, выпить, подраться и к девкам.
— Станислав Болцевич из Гродно герба Погоня! Ик! Ррррыцарь, до чего славный рыцарь, — представился третий из компании, уже изрядно выпивший. И горько заплакал.
Этот точно поляк. И точно рыцарь. Седой, старше бати. На лице старый шрам, на руках старые шрамы. В отличие от немного поддавших соседей, уже пьян как чоп, будто не первый день в запое. Даже тронутые сединой висячие усы слиплись от выпивки.
— Если хочешь, завтра вместе поедем. Мы все к Чорторыльскому, половину дороги нам с тобой по пути, — сказал немец.
— Не к тому, что с Волыни? — спросил Ласка.
Московские поляки говорили, что у Чарторыйских было имение под Минском, то есть, почти по пути, но городок пожгли татары, и глава семьи переехал в другое имение на какую-то Волынь. Правда, немного смутило, что названная фамилия забавно прозвучала как «Чорторыльский». Однако же обвинять Яна-мельника в косноязычии не хотелось. Мало ли какие тут местные особенности произношения бывают и как люди относятся к замечаниям по этому поводу.
— К нему. А что, у тебя тоже к нему дело какое?
По рассказам московских поляков, Ласке казалось, будто Волынь не в пример дальше. Но если она по пути на Вильно, то почему бы и не заглянуть.
— Да мне только спросить, — скромно ответил он, — Может, и дела никакого не будет.
Все подняли по чарке за знакомство и закусили кашей, изрядно сдобренной большими кусками мяса. В кувшине оказался крепкий напиток с запахом яблок.
— Хорошо пошла, — Ласка мог оценить вкус в пределах трех чарок, — Где такое гонят?
— Да везде в окрестностях гонят, — сказал мельник.
— По мне, так чистая пшеничная лучше, — сказал рыцарь и снова заплакал.
— Что ты так горько плачешь, добрый рыцарь? — спросил Ласка из вежливости.
Рыцарь поднял пьяные глазища и вместо одного доброго молодца увидел нескольких.
— Вам-то что за дело, молодцы в русских кафтанах?
— Дела мне нет никакого, да может добрым словом помочь смогу.
— Куда тебе, ты же с подземным миром не знаешься.
— Боже упаси!
— Вот-вот. Видно доброго христианина. А я попался на свою голову.
И рыцарь рассказал свою историю. Спутники ее, похоже, слышали, но мешать не стали. Польского рыцаря перебивать себе дороже.
— Ходил я в поход на татар, а на обратном пути в Диком Поле доняла нас жажда. Хоть песок выжимай. Вдруг колодец пересохший, только на дне водичка виднеется. Полез солдат с ведром в колодец, заорал и как пробка вылетел. Полез оруженосец, перепугался и вылез бледный, как полотно. Полез я сам, как старший и самый смелый. Спустился, а в колодце чудище меня хвать и держит. Голова жабья, аж щеки по плечам лежат. Вместо рук рачьи клешни. Бородища медная длиннее, чем у боярина.
Чудище и говорит: «Я Кощей Меднобородый, владыка вод подземных. Моя вода — твоя жизнь. Отдай мне то, чего ты у себя дома не знаешь, а я в колодец воды налью, что тебе хватит и людей напоить, и лошадей, и все фляги наполнить».
Я так подумал, что чего я у себя дома не знаю. У меня в хозяйстве порядок. Если кто что утаил, то сами виноваты, пусть этот заберет, а я и не замечу.
На том и ударили по рукам. Я вернулся домой, а у меня, оказывается, за то время дочь родилась. Радуня-красавица растет, Меднобородый за долгом не приходит. Не приходит, так не приходит. Может, он не дочь, а что другое имел в виду, чего я не знал, да забрал уже, а я и не заметил. Тем временем и помолвку сыграли, и к свадьбе дело идет. Жених в следующее воскресенье утром за невестой приедет.
Только чует мое сердце, что не упустит владыка подземных вод свою добычу. В последний момент из-под венца утащит. Обидно, что силой не отобьешь. Сам слово дал. На рыцарском слове все хозяйство держится. Один раз нарушишь, позора не оберешься.
— Неужели ничего не надумал? — спросил Ласка, — За такое-то время?
— Да никто из колдовского мира с Меднобородым ссориться не хочет Последняя ведьма сейчас отказала. Никто не будет ссориться, говорит, и я не буду. Иди, говорит, к черту. Я и сам бы собрал охотников да пошел подземное царство воевать, да слово не могу нарушить. Только к черту еще не обращался, так ведь тот душу попросит. Сижу и думаю, свою душу погубить или дочкину. Я-то жизнь считай прожил, а у нее все впереди.