Саблями крещенные
Шрифт:
— Может, вообще нет смысла затевать всю эту операцию? — нерешительно молвил Гяур. — И стоит ли рисковать жизнью добровольца? Вряд ли испанцы поверят ему и бросятся на штурм форта. Прежде они проведут усиленную разведку.
— И увидят, что казачьего корпуса нет. А по форту, как всегда, бродят полусонные солдаты. Пойди, установи их численность. Зато ясно видно, что орудий осталось мало. Значит, часть их и в самом деле увезли под стены Дюнкерка.
Сирко мог и не говорить всего этого. План ловушки для испанской эскадры и десанта прибрежных корсаров они
Кроме всего прочего Гяур понимал, что в военной хитрости, которую они затевали, было что-то вопиюще нерыцарское. Однако высказываться в подобном духе так и не решился.
Наконец появились Гуран и Варакса. Завидев их, полковники поднялись со своих мест, отдавая дань вежливости человеку, жертвующему собой.
Гяур оказался ближе к нему, чем Сирко. Заметив, как пристально всматривается князь в его лицо, доброволец, шедший вторым, остановился напротив него.
— Что, князь, высматриваешь рану от стрелы, которую извлекли из моего тела твои норманны? Тогда, у пылающей церкви?
— Так, значит, я не ошибся? Это вы, отец Григорий?
— Мне запомнить тебя было легче, князь.
— Видите ли, я тогда не к лицу вашему присматривался, а к словам, — вспомнился Гяуру этот человек, распятый между израненным конем и колокольней.
— К словам? Странно, к каким именно?
— К правдивым, а потому почти святым.
— Разве таковые у меня случались?
— Разве нет? Вспомните: «Отче наш, великий и праведный! Воизмени гнев свой яростный на милость христианскую, спаси землю твою святокровную Украйну и народ ее грешномученический!..»
— Так ты, оказывается, всю молитву мою помнишь?! — удивился и даже ужаснулся отец Григорий. — А ведь язычник.
— Не потому помню, что молитва, а потому, что ваша она, считай, на смертном одре молвленная.
— Получается, что вы знакомы? — подошел к ним Сирко.
— Как ни странно, уже встречались.
— Угу, понятно… — Полковник потер пальцами подбородок, взглянул на каждого из них и повернулся спиной, давая понять, что не желает мешать разговору.
— Помните нашу полемику о мече и посохе Моисея? — Гяур заметил, что разговор бывший священник начал с обращения на «ты», однако это не шокировало его.
— Это когда у запруженной трупами реки твой полк спас от гибели наше местечко, развеяв при этом отряд татар? Помню.
— Почему теперь вы все-таки избрали меч?
Отец Григорий поднял попавшую ему под ноги ветку, повертел ею и хотел было швырнуть в костер, но в последнее мгновение передумал и, еще немного повертев, опустил к своим ногам. Возможно, теперь, решаясь на муки пленника, он, как никогда раньше, обостренно осознал, что оно такое — истинное милосердие. И не только по отношению к человеку.
— После нашего спора у реки я долго думал над всем тем, что ставит нас перед выбором: меч воина или посох мессии, мощь стали или слово проповедника? Задумывался над этим и здесь, во Фландрии. Но только сегодня понял, что мудрость заключается не в том, чтобы решить, что важнее: меч или посох? А в том, чтобы соединять в душе народа мужество воина с мудростью пророка. Силу защитника — с душевной чистотой проповедника.
— Хотите сказать, что к такому выводу вы пришли только сегодня? Уже решившись стать смертником?
— Приняв это решение, я заставил себя вдруг совершенно по-иному взглянуть на многое из того, что еще вчера казалось незыблемым.
— Это чувствуется… Но почему вы отважились идти к испанцам, обрекая себя на муки?
— Задавая этот вопрос, вы забыли, князь, — обратился отец Григорий теперь уже на «вы», — что перед вами истинно верующий человек, для которого страдание за паству, за христианские души, за народ — высшая цель подражания Христу.
— Извините, вы действительно правы, — задумчиво молвил Гяур. — По странной случайности, я совершенно забыл об этом христианском каноне. Возможно потому, что вопрос был адресован казаку Вараксе, но никак не отцу Григорию.
— В таком случае, признаюсь вам, что тот, настоящий Варакса, чье имя ношу теперь, был истинным казаком. Когда мы виделись с вами в последний раз, он командовал отрядом, защищавшим мой храм. И на руках у меня, мною же отпетым, умер. Меня же кличут Роданом. Казак Григорий Родан, — открыл свою последнюю тайну новообращенный воин и, сочтя, что дань уважения любопытству князя отдана, направился к командиру корпуса. — А теперь внемлю словам твоим, полковник Сирко. Пусть будут они такими же мудрыми, как и мое толкование их. Напутствуй, куда идти и что именно должны услышать от меня враги наши.
28
Третьи сутки подряд ливень затоплял подольские низины, превращая их в русла невиданных здесь ранее рек и в болота; травянистая оболочка холмов трескалась и расползалась, уступая место пепельно-коричневым дождеточащим шрамам.
Деморализованный этим ливнем и холодом, отряд полковника Голембского отходил от степного порубежья в глубь Подолии, чтобы со временем укрыться за стенами ближайшего замка или крепости. Но в том-то и дело, что повстанцы шли за ним по пятам, днем и ночью нападая на арьергарды и места постоев. К тому же отступать полякам приходилось как раз по тем селам, которые взбунтовались, и значительное число мужиков из которых вошло в повстанческий отряд Горданюка.
— Что, господин полковник, изменило нам военное счастье? — слишком жизнерадостно для данной ситуации поинтересовался Шевалье, когда кони их едва не столкнулись мордами у ворот усадьбы местного подстаросты Зульского.
— Если уж нас предал сам Христос, то почему должны жалеть казаки? — мужественно согласился полковник. Как это ни странно, только сейчас, когда полк оказался в очень трудном положении, Шевалье сумел по-настоящему оценить рассудительность, хладнокровие и мужество этого офицера.