“SACRE? BLEU. Комедия д’искусства”
Шрифт:
— Да, но сегодня я там буду трезвый! И мне понадобится твое мнение.
— Ты псих.
— О том, что мне следует писать.
— А, ну да. Извини. Что ж, веди.
Родольф Салис, чернобородый и чопорно одетый сорокалетний мужчина, отпер им кабаре и провел в кабинку, откуда можно было обозреть стены, которые Тулуз-Лотреку предстояло расписать. Салис перевел свое заведение сюда с прежнего места на той же улице для того, чтобы оно привлекало клиентуру классом повыше, и d'ecor интерьера — резные столы и кресла Людовика XIV, красный бархат, позолота и хрусталь — отражал это его намерение. За мраморной барной
— Я знаю, знаю, — махнул рукой Салис. — Такая себе картина в компанию к вашим работам. Хвала звездам, что на искусство здесь никто не смотрит.
— Польщен выпавшей мне возможностью, — ответил Анри. — Быть может, нам с Люсьеном по бокалу вина, пока мы обсудим тему? — И он похлопал по кожаному портфелю, который принес с собой.
— Сейчас пришлю. — И Салис направился к себе в кабинет.
— Ты же сказал — завтрак, — яростно прошипел Люсьен.
— Да? — Анри зримо удивился. Он закурил cheroute и вытащил из портфеля пачку писем. — И все это — лишь за две недели. О, смотри, от бабули из Альби.
— Меня до смерти беспокоит Жюльетт, — сказал Люсьен. — Даже спать толком не могу.
Вино им доставила худая рыжая девчушка — лет тринадцати, слишком рано таким работать в кабаре. Сделала легкий реверанс и попятилась прочь от стола.
— Не смотри на нее, — сказал Анри. — Она дочка Салиса. Не знаю, почему она не в пансионе, — деньжата у папаши имеются. Но она рыжая, а потому, вероятно, исчадие ада даже в таком нежном возрасте.
— Мне казалось, рыжие тебе нравятся.
— Ну да. Ты это к чему?
— Ни к чему.
Анри отхлебнул вина и углубился в почту.
— Как это мило, grand-mere желает мне удачи с брюссельской выставкой. Вот послушай: «Мне хотелось бы надеяться, что кисть моего внука, буде его работы предстанут пред очи публики, всегда будет образцом хорошего вкуса».
— Она же не знает, как ты живешь в Париже, правда?
Анри отмахнулся от вопроса сигарой и оглядел голые оштукатуренные панели у них над кабинкой.
— Я хочу написать клоуна, ебущего кошку.
— Не уверен, что это понравится — даже тут, на стенах «Черного кота», — ответил Люсьен.
— Ладно, тогда балерину. Какую-нибудь из оперных petits rats, которых так часто пишет Дега.
— С клоуном?
— Нет, ебущую кота. Это же тема, Люсьен. Заведение называется «Черный кот».
— Да, но ведь когда ты делал афиши для «Красной мельницы», ты ж не рисовал клоуна, ебущего мельницу.
— Печально, но нет, они отвергли мои первые наброски. А мы дружим с одной здешней клоунессой, Ша-У-Као. Она бы мне позировала. Она, кстати, не только клоун, но и трибада. Одновременно! Искусство безутешно, оно оплакивает упущенную возможность.
— Ты по-прежнему можешь ее написать, — заметил Люсьен.
— Нет. Она терпеть не может котов. Но до чего великолепный символ бы у нас получился. Говорю тебе, Люсьен, эти символисты, Редон и Гоген, — они что-то эдакое нащупали.
— Ты же говорил, что Гоген — напыщенный дрочегон, — сказал Люсьен.
— Правда?
— И не раз.
— Ну, я имел в виду — «доктринер». Он на меня злится, потому что я не желаю вступать ни в какие его движения. Клуазонисты? Это еще что за херь? Загоняем цвет в линии — это же просто японская литография с новым названием.
Люсьен подлил Анри из графина — он опасался, что если не удастся как-то притормозить друга и заставить слушать, его придется просто удавить.
— Наверное, кота придется чем-нибудь опоить — или пусть балерина спрячет у себя в пачке форель.
— Я ездил в Живерни, — сказал Люсьен. — Моне говорит, что синяя краска может останавливать время. Буквально — останавливать время для художника.
— О, — произнес Анри. — Значит, то, что ты вспомнил, когда Профессёр тебя гипнотизировал, с паровозами, — так оно все и было?
— Да, — ответил Люсьен. — Моне действительно написал шесть картин за тридцать минут. Для него же прошло несколько часов. Красовщик ему сказал, чт'o произойдет в тот день. Но и до этого, и после краска у него всегда появлялась через его жену, Камилль.
— Но она же умерла, нет?
— Моне говорит, они все умирают, Анри. Всегда замешана женщина, и она всегда умирает.
Анри покрутил сигарой в хрустальной пепельнице, отсекая снежные хлопья пепла и бросая вызов угольку: мол, попробуй погаснуть. Поверх pince-nez поглядел на Люсьена — пристально изучил его, словно булочник был произведением искусства, а он анализирует мазки, которыми выписаны у него ресницы. Люсьен сделал вид, что закашлялся, и перевел взгляд на столешницу. Выдержать взгляд друга было трудно.
— Не всегда, — сказал Анри мягко и тихо — как друг, а не как возмутительный художник Тулуз-Лотрек. — Они умирают не всегда. Кармен уехала. С ней все хорошо. Жюльетт тоже уезжала, а потом вернулась. Может, и сейчас вернется.
— Но ты же сам говорил, что Кармен чуть не умерла. А если Жюльетт где-то болеет? Вдруг Красовщик держит ее где-нибудь взаперти? Кто знает, что он там с ними делает?
— Кармен знает, — ответил Анри. — Мы у нее можем спросить, что делает Красовщик и куда прячется.
— Но она же ничего не помнит.
— И ты не помнил, пока Профессёр не разыграл с тобой этот салонный фокус. С синими часами.
— У нас краски больше нет.
— Есть, Люсьен. У нас есть твоя «Синяя ню». Помнишь, как отреагировал Ренуар, когда ее увидел? Его как будто перенесло назад, к Марго. Мы попросим Кармен вспомнить, пока она будет смотреть на твою картину.
— Я на все готов, Анри, но тебе разве не будет больно еще раз увидеть Кармен?
— Если она будет помнить меня так же, как я ее, то нет. А если нет, ну что ж — у меня разобьется сердце, но она ведь рыжая, так что чего мы от нее ждали? Завтра утром забери свою картину у Брюана и принеси ко мне в мастерскую. Я тем временем набросаю чего-нибудь для Салиса и сгоняю в бордель на рю д’Амбуаз на легкий вечерний дебош. А утром метнусь в Марэ, заберу там Кармен и привезу ее на допрос перед твоей «Синей ню». Может, и Ле-Профессёр поможет.