Сад радостей земных
Шрифт:
Клара смотрит на следующую страницу. Она коротко, часто дышит. На этой странице нарисован странный, странно одетый человек. На нем белая рубашка, а поверх — вроде как пальто, но короткое и застегнуто не доверху, грудь, верно, мерзнет. На шее повязана какая-то красная штука. Это странное пальто — синего цвета, и штаны тоже синие. Непонятно, что за человек. Улыбается, а чему — понять невозможно; похоже, что просто так — улыбается, и все.
— Ну, читай же. Мы ждем.
Клара крепче сжимает в руках книгу.
— Неужели ты так тупа! — кричит учительница.
— Мой… мой…
Учительница наклоняется над Кларой. Длинным пальцем нетерпеливо тычет в книжку. Дома меньшой что-то пролил на эту страницу, и щеки Клары горят от стыда.
— Начни с этого слова. Вот с этого!
Длинный палец тычет в слово. Клара знает, что это — какое-то слово, несколько букв стоят рядом, такие же, как буквы наверху на черной доске, которая тянется перед глазами во всю стену класса…
— Ну же, говори! Говори вслух!
— Мой…
Клару бросает в жар. Обе — и она и учительница — шумно, тяжело дышат.
— ОТЕЦ. Повтори. Скажи: ОТЕЦ.
— А, отец. Отец. Отец, — шепчет Клара. — Мой отец… мой отец…
Голос ее замирает, и опять тишина. Кто-то хихикает. Палец учительницы застыл неподвижно. От нее пышет жаром, слышно ее дыхание… хорошо бы убраться подальше отсюда, убраться подальше и спать долго-долго. Тогда никто не будет на тебя злиться.
— Ну как я могу чему-то вас научить? Чего от меня хотят? О господи! — с горечью говорит учительница.
Клара изо всех сил старается сидеть прямо, совсем как мать Розы. Так полагается. Проходит тягостная, жаркая минута, потом учительница спрашивает:
— Сколько времени вы все тут пробудете?
Она наклоняется так, чтобы видеть и Розу тоже. Но Роза, как и Клара, сидит очень прямо, держит палец на странице и прикидывается, будто не слышит.
— Сколько времени ваши родители собираются здесь жить? — спрашивает учительница. — Вы не знаете?
Это пугает Клару куда больше, чем учительский гнев: тут уж вовсе непонятно, как быть. В голосе учительницы вроде слышится добрая нотка. Клара улыбается, потом перестает улыбаться, потом в страхе оглядывается на Розу. Роза поворачивается, встречает ее взгляд, и вдруг обе громко хихикают. Отвратительно, прямо неприлично.
Учительница сердито фыркнула, выпрямилась.
— Ну что ж, следующий. Читай, Бобби, — говорит она.
Клара чувствует: голос учительницы идет теперь поверх ее головы, можно больше не бояться.
В перемену все выбегают во двор. Учительница стоит в дверях и заставляет их выходить по одному. Если какой-нибудь мальчишка кого толкнет, она хватает его и заставляет ждать, пока все не выйдут.
Клара и Роза подходят к другим девочкам. Те на них и не смотрят. У школы высокое цементное крыльцо, оно все растрескалось, облупилось, дорожка от него ведет к шоссе. Клара и Роза сидят на крыльце — сами по себе, однако так близко к другим девочкам, что слышат их разговоры.
Мальчишки носятся по двору, играют во что-то. Из-под ног у них разлетается шлак. Кусками шлака и комьями грязи они швыряют друг в друга и в девочек. Девочка с косами вокруг головы вскрикнула: куски грязи застряли в волосах, и она не может их вытащить. Мальчишки пробегают мимо Розы с Кларой и на бегу кричат:
— Вшивые, вшивые! Покажи вошку!
Один ухватил Розу за длинные волосы и сдернул ее с крыльца. Роза визжит, брыкается.
— Пащенок! — вопит она. — Дерьмо!
Мальчишки с хохотом удирают за угол школы.
Клара шарахнулась: в дверях слышны шаги. Выбегает учительница, хватает Розу за плечо, трясет.
— Ты что сказала? — кричит она. Роза рвется у нее из рук. — Ты что это сказала?
— Они дергали ее за волосы, — говорит Клара.
— Чтоб я больше ничего подобного не слышала, — говорит учительница.
Она очень сердита. Лицо пошло красными пятнами. Клара отступила к стене, съежилась, смотрит вверх, в лицо учительницы — оно какое-то непонятное: большие глаза выпучены, смотрят жестко, и все лицо одеревенело, а рот скривился, будто учительница отведала какой-то дряни.
Роза вдруг вырвалась — и бежать!
— Вернись! — кричит учительница.
А Роза не останавливается, выбегает на шоссе. Она бежит обратно в поселок — до него миля по этому шоссе и еще немножко проселком. Клара прижимается взмокшей спиной к стене. Хорошо бы взять учительницу за руку, чтоб она так не дрожала. У матери тоже часто дрожали руки. Если их тронуть, быть поласковей, они иногда переставали дрожать, а иногда и нет; иногда они, точно какие-то беспокойные зверьки, жили сами по себе. Когда мать умерла и ее положили в ящик, руки на груди не шевелились, а Клара все косилась, следила — вдруг они опять задрожат.
Учительница обернулась.
— Что за дрянная девчонка, — сказала она. — Ей не место в школе с другими… Ты скажи ее матери, что ей нельзя ходить в школу, если она будет так себя вести. Передай ее матери!
Поблизости сидел на корточках Нед, мальчишка из поселка. Он хихикнул в кулак.
— Ты что? — спросила учительница.
Он притих. Ему, пожалуй, лет тринадцать, но он не по годам щуплый и малорослый, и вечно у него течет из носу; он «чудной». Родители отпустили его в школу, потому что у него не хватает ума собирать бобы как надо. То он мнет и ломает стручки, то вдруг выдернет плеть вместе с корнями, то корзинку опрокинет.
— Скажи ее матери… прямо не знаю…
Учительница глядела хмуро, печально. Она обращалась к одной Кларе. Кларе хотелось попятиться, сжаться под этим пронизывающим, требовательным взглядом, хотелось как-то защититься — может, скорчить рожу, или выругаться, или засмеяться, что угодно, лишь бы все стало не так напряженно и серьезно. Учительница сказала:
— Как ты будешь жить?
— Чего? — бойко спросила Клара.
— Что ты будешь делать? Ты сама?
Это было как вопрос из арифметики: если сложить столько и столько, сколько получится? Когда речь шла о бобах, Клара могла сосчитать быстро, а если о зайцах или о бутылках молока — хоть убей, ничего не выходило.