Сад радостей земных
Шрифт:
— А чего ради говорить? Когда он к тебе приходит, он все это выкидывает из головы. Но я узнал тебя первый, я привез тебя в эти места. Два года я думал о тебе. Я даже не думал о ней… о жене… думал только о тебе.
— Правда?
— Я все время о тебе думал. Думал — если вернусь и если меня выпустят…
— Как это?
— Ну, если я из всего выпутаюсь, прямиком еду сюда, забираю тебя, и мы куда-нибудь уедем. Даже если ты уже замужем, все равно заберу тебя и женюсь.
— Женишься на мне?
— Я вот что надумал: поеду в Канаду, в Британскую Колумбию. Там сейчас дают
— Лаури, ты спятил…
— Почему это я спятил?
— Не знаю, просто… я…
— Чего ты испугалась?
Клара оттолкнулась от него, встала. У нее застучали зубы; кажется, воздух — и тот сейчас разобьется вдребезги, как стеклянный.
— Не хочу я про это слушать, — сказала она. Закрыла глаза, медленно покачала головой. — Не говори мне ничего. Мне самой страшно, что я могу натворить. Разве можно менять?.. Один раз на заправочной станции я видела парня, он был похож на тебя…
— И что же?
— Из-за него я опять стала думать о тебе.
Лаури поднялся.
— Лапочка, здесь очень красиво. И этот старый дом хорош. И вид из окна… вон те деревья… все красиво. У нас будет все в точности такое же в Канаде, наше собственное.
— Нет, Лаури…
— Ты сама не знаешь, что у тебя тут, как это красиво, — сказал он. — Ты не понимаешь. Там, в Европе, я все время думал о тебе, Клара. О чем бы ни пробовал думать, главнее всего была ты. Я вспоминал, как тогда было на побережье, и в тот день у реки… и какая ты была милая, ласковая… Ни одна женщина не была со мной так ласкова, как ты, Клара. Теперь я это понимаю.
Клара прошла в кухню, остановилась у двери, услыхала за собой шаги Лаури. Беспокойно стала царапать москитную сетку, доставая ногтями застрявшие там крохотные комочки то ли грязи, то ли ржавчины. У ограды, что отделяла фруктовый сад от заброшенного пастбища, копался в земле Кречет — рыл какую-то ямку.
— Кречет! — окликнула Клара. — Ты что делаешь?
Мальчуган оглянулся.
— А вот, — сказал он.
Его звонкий голосок почему-то удивил Клару. Малыш поднял лопату. Постоял минуту, поглядел на мать, на стоявшего за нею Лаури и застенчиво отвернулся.
— Ну а если это твой сын, тогда что? — сказала Клара.
— Неважно, если и не мой, пускай будет с нами, — сказал Лаури. Такой ответ должен бы ее обрадовать, но почему-то не обрадовал; ей хотелось чего-то другого. Мне уже тридцать два, — продолжал Лаури. — Тридцать мне исполнилось там, на фронте, и я думал, до этого уже не доживу. А теперь я вернулся и, может, сумею обо всем этом забыть, если только удастся начать новую жизнь.
Клара смотрела на него во все глаза. Она ничего не поняла.
— Боишься, что он сюда нагрянет? — спросил Лаури.
— Нет.
— О чем же ты беспокоишься?
Клара протиснулась мимо него.
— Надо приготовить ужин, — сказала она.
— Бог с ним, с ужином.
— Тебе ж надо поесть, и Кречету…
— Бог с ним со всем. Пойдем-ка.
— Лаури, я не могу.
— Пойдем.
Клара несчастными глазами уставилась в пол. Она была как выжатый лимон — ушла, иссякла вся ее сила и вся ненависть, благодаря которой Лаури так долго был с нею, словно и не уезжал. Так вот оно что, она только и жила этой ненавистью, только ею и держалась! А теперь, когда он и правда здесь, перед нею, даже не вспомнить, за что же она его ненавидела.
— Подлец ты, — прошептала она. — Нагрянул, как с неба свалился… ах ты…
— Дай-ка я тебя успокою, — сказал Лаури.
Клара подняла глаза — он улыбался той самой, незабываемой улыбкой.
— А малыш все играет во дворе, — сказал Лаури. Он приподнялся на постели и глядел в окно. Клара лежала неподвижно и смотрела, как плавно, мягко изогнулась его спина. — Всякий другой лез бы сюда, приставал, а он — нет. Как это он все понимает?
— Смекалистый, в отца.
— Почему он такой тихий?
— Он не тихий. Он тебя испугался.
— С чего ему меня пугаться?
— Заявился чужой человек откуда ни возьмись, пришел задворками… Я и сама испугалась.
— И сейчас боишься?
Хотелось сказать сердито — да, она всегда будет его бояться, ничего она против него не может, такая у него над ней власть, и это страшно… Но она смолчала, лежала не шевелясь. Влажные от пота волосы спутались, разметались по подушке. Чувство такое, словно вся она запачканная, избитая.
— Прости, если я… расстроил тебя, — мягко сказал Лаури.
Он опять прижался к ней, уткнулся в нее лицом, и Клара ощутила, какой слабой может быть человеческая плоть, даже плоть мужчины, как непрочно держится она на костях; вдруг бы это тело было расстреляно, разорвано в куски, что тогда? Вдруг бы пули, что свистели вокруг Лаури во тьме, где-то там, в Европе, на другом краю земли, не миновали его, а вонзились в его тело, что тогда? Он бы не вернулся, больше не обнял бы ее. Только тело Лаури ей и дается, только его она и может увидать и коснуться, а оно гнило бы сейчас где-нибудь во рву, и она бы даже не знала, как называется то место, даже вообразить бы его не могла, не хватило бы сил и уменья… что тогда? Она погладила его по спине, ладонь стала мокрая от пота. Вот только это ей и остается. Какие они оба слабые — и она, и Лаури; страшная сила, что скрыта в его теле, в крепких, мускулистых ногах, обернулась слабостью — и не той слабостью, какая бывает перед сном, а тяжкой, сродни самой смерти, словно их тела, еще вздрагивая от недавней неистовой страсти, погрузились в океан пота, на самое дно. Кажется, где-то глубоко в ее теле жестоко разбередили тайную рану — и ушли, иссякли все ее силы, и опять она беспомощна.
— Вот скажу Ревиру, что мы уезжаем, а он что скажет?
— У него есть жена.
— Но он меня любит, — прошептала Клара. — Он хочет на мне жениться.
— Черт с ним.
— Он меня любит.
— Плевать я хотел на чью-то там любовь.
— Он и Кречета любит…
— Опять же наплевать.
— А вдруг я тебе надоем и ты опять меня бросишь?
— Этого не будет.
— Почем ты знаешь?
— Знаю.
Они снова замолкли. Клара прислушивалась к дыханию Лаури, ощущала его дыхание на своей коже. Сказала сонно: