Сад
Шрифт:
Расположилась — вздохнула, отдуваясь. Когда бежала, вспотела, смахнула теплый платок назад, на плечи — вырвались на свободу пышные, против всех правил приличия, волосы.
Дверь, к которой сбегают две ступеньки, состоит из четырех длинных полос, посередине расхлопнется, бока свернутся, как меха в гармошке, — дверца и откроется; в каждой из четырех частей — оконце-бойница, в одном, обращенном к Наде, стекло выбито, дуть будет… Под пустотой нацарапано: Надька, тире — и нехорошее слово.
Автобус-то старый знакомый. Время от времени направляют его на этот маршрут — чтоб напоминать ей, чтоб не забывала она… И когда только он развалится, драндулет вонючий, когда только на металлолом его сдадут…
А вдруг он увидит это?.. Ну и пускай видит, Господи, да и что он ей?.. И что она ему?.. Ну была эта ночь, ну оплошала она, ну сдалась, но ведь больше этого не будет… Ведь она не какая-нибудь… Да и не может ничего быть… Разве бывало когда-нибудь, чтобы к ней, к ней возвращались. И он такой же, как все, Кассандра, смерть — красиво говорить они все горазды… И ведь не просто так он пришел вчера — узнал небось все о ней вот и притащился… Дров у него нет… Уходил, даже головы не поднял, не захотел взглянуть на нее… Да и плевать она хотела. Очень нужно ей… Только бы не разболтал… Пусть только попробует — ей терять нечего.
Дверца, с лязгом открываясь, больно хлопала ее по коленке, в бойницу рвался стылый ветер, хлестал ее по щекам — она натянула на голову платок, подняла воротник, отвернула лицо в сторону от ветра — к людям; все как один, померещилось ей, разглядывали царапины на двери… Все, все было плохо. Еще и снег пошел, стал залетать в бойницу — колоть глаза, выцарапывая из них слезы. Правда глаза колет!..
На складе она поругалась с приемщицей — обсчитать ее хотела, всегда обсчитывает, привыкла, что Надя все стерпит; сдав после долгих мучений продукцию, отправилась в стеклянный магазин за свечами, там были обыкновенные тощие желтые свечи, но она купила зачем-то витые, толстые — одну розовую, другую красную; и подсвечник купила — свет ведь часто отключают, всегда, что ли, свечку ставить в банку из-под майонеза…
Снова доехала до «Греческого поворота», снова пошла пешком, но на этот раз рядом, впереди, сзади, обгоняя ее или от нее отставая, шли люди, все, как бы ни были одеты — темные среди окружающей белизны и затемнявшие, пятнавшие собой окружающую белизну. Торопиться ей было некуда — она постаралась отстать, остаться одна, чтоб ничьи спины не застили ей света.
В мешке у нее, кроме свечей и подсвечника, лежали еще большие блестящие клубки, смешно шуршащие друг о друга, в клубки были смотаны бесконечные целлофановые нити, похожие на бесцветный елочный «дождь», из нитей она плела шляпы и сумки. Клубки кувыркались в мешке, один, самый непослушный, то и дело норовил выскочить на дорогу. Наде захотелось бросить клубок перед собой — куда он покатится, туда ей и идти, нитка потянется, как серебряная снежная тропинка, приведет ее к маленькому, в два окошка (два окошка — как два зовущих глаза) домику; внизу, под горой, ревет водопад, а в домике тепло, в домике не страшно, в домике человек живет.
До поселка идти три километра, день за это время пошел на убыль, помутнел, подурнел, горы потускнели, стали лиловыми, на дороге от бесчисленных шагов образовались черные проплешины, кое-где черное перемешалось с белым в жидкое тесто.
Когда Надя подошла к поселку, в некоторых окнах уже зажегся свет, она убыстрила шаги, сердце тревожно забилось: не опоздала ли она, а вдруг он уже приходил…
Улица была пустынна, но кто-то (в мохнатом полушубке) сошел с лестницы магазина, шел скорым шагом впереди нее. И он не свернул от столовой вправо — на самую людную улицу, если и за клубом он не свернет… дальше — мост, лес, и за поворотом — только ее дом, дом Натальи Иванны, и еще дальше, на спуске к водопаду — его…
Человек свернул за клубом.
У дома ее встретил обиженно-радостным лаем Арап, истоптал своими большими лапами весь снег подле конуры, ее ожидаючи; оставила на привязи, забыла отвязать — как обычно, а сама ходит где-то до самой ночи, ни стыда ни совести…
«Ма-аленький, Арапчик…» — Отпустила его поскорее на волю пристыженная Надя.
Домой вернулась как после долгого отсутствия, как после побега — и все предметы в доме встречали ее заговором, заговором молчания; будто до нее, до того, как ей открыть дверь и ступить на порог, в доме была кутерьма, происходило что-то веселое, радостное, все звучало, гремело, стучало, стоило ей войти — все замерло, смолкло, насторожилось, так бывало в школе: натворит один что-то такое, что против всех правил, и с ним перестают разговаривать, так же, показалось ей, было и сейчас. Только ведь в доме не было людей, а вещи, а предметы, наполнявшие дом, и до сегодня с ней не говорили.
Холодная печка не похожа была на себя обычную, но растапливать ее не хотелось. Стены, столы, подоконники, полки казались пустыми без привычных ослепительных пятен шляп и сумок. Хорошо еще, что свет дали, со светом было как-то веселее. Она включила телевизор — и успокоилась; бормотание его, как бормотание старика, который разговаривает сам с собой, которому нет необходимости отвечать, которого не обязательно слушать, но от чьего присутствия теплее в доме. Присутствие телевизора в доме было как чье-то живое присутствие. Вот она говорила, что предметы, живущие в доме, и до сегодня не говорили с ней, а вот нашелся же один, который говорил… И еще один есть — такой же говорливый.
Она перевернула мешок кверху дном — и клубки выкатились на волю, раскатились по комнате: который в угол, который под кровать, который у ножки стола застрял, который под телевизором нашел себе приют.
Раздался стук в дверь — Надя оцепенела, сидя на корточках, повернув голову в сторону двери…
Дверь открылась — вошла Наталья Иванна.
— Ты чего так сидишь, потеряла что?
Мотая головой, подумала: ну вот, Наталья Иванна пришла, с сумкой пришла, с вязаньем пришла, с ночевкой пришла…
— Ты уж прости, что забросила тебя совсем, кто ж знал, что так получится, не думали, не гадали…
— Да что вы… Не беспокойтесь вы — я уже привыкла. Прекрасно одна могу спать…
— Не-ет, я маме обет дала — должна наведываться, сынуля к другу уехал, в город, вот свободна сегодня, пришла.
И расположилась поближе к телевизору.
Надя задумалась за ее спиной.
— Вы знаете, Наталья Иванна… вы меня простите, но я тоже должна ехать… Подруга в городе заболела, я обещала, и ночевать… там, видно, буду.
— В такую-то погоду да в такую темень… Не отпущу. Мало ли что обещала. Автобусы, скажешь, не ходили — они и не ходят. Никуда не отпущу. Я матери обещала.
— Да что ж это такое… То не приходили, не приходили… А теперь — обещала. А мне в город надо. Я тоже обещала…
Надя выпалила это — и ужаснулась, как она посмела, Наталья Иванна столько сделала для них и для нее, и что скажет мама, и вообще…
Наталья Иванна, поджав губы, засунула вязанье в сумку, сняла тапочки, тоже принесенные с собой, и их положила туда же, пошла к выходу; и только вполне — до перчаток — одевшись, в дверях уже сказала: «Надя-Надя…» — И с тем вышла.